Поцелуй Лилит - [4]

— Считаете это нормальным поведением? — резко бросил Мигель, но обратной связи уже не было — он услышал лишь монотонный гудок.

— Вот видишь, Микель, мы не оставляем тебе выбора, — с улыбкой произнес Дженовезе.

— Откуда вы знаете о моих последних заказчиках? Не слишком ли много вы вообще обо мне знаете? — окинув взглядом своих собеседников, произнес Массиньи.

После этих слов он взглянул в глаза Натану Кравицу, ставшему ныне правой рукой Лукаса Дженовезе. Натан был бруклинским евреем, чьи родители переселились в Бостон, как раз, ровно за год до начала войны в Европе. Пока Лоренцо нашептывал на ухо Мигелю то, что он знал о каждом из присутствующих в комнате, Кравиц внимательно следил за всем происходящим. Он следил за словами и жестами каждого, он выискивал слабые места в речах и действиях, о чем докладывал Дженовезе.

Натан сидел рядом с Лукасом, справа от него, на всех переговорах, составляя целостную картину того, что происходило вокруг. Его задачи мало отличались от того, чем зарабатывал себе на жизнь ДиМуччи, но он был вынужден действовать гораздо осторожнее и предусмотрительнее, опасаясь любой ошибки. Натан постоянно самосовершенствовался — вечером, в «Утопии», когда ресторан наполнялся людьми, наблюдательные посетители могли лицезреть худощавого мужчину, с тёмно-русыми волосами, тонким, резко изогнутым носом и чёрными глазами, лицо которого было отмечено небольшим, но заметным шрамом. Садясь за крайний правый стол, Натан внимательно изучал посетителей, их поведение и содержание разговоров.

Но более чем о своей, Кравиц переживал о жизни Дженовезе — в случае смерти Лукаса, судьба его верного помощника была бы предрешена. Многих людей настораживали слишком обширные познания этого человека, но еще больше настораживало то, что ими сможет воспользоваться кто-то иной.

— Мы знаем о тебе гораздо больше, чем ты мог бы себе представить: мы знаем и то, почему тебя не приглашают федеральные университеты и музеи, и знаем, почему летаешь на аэродроме Купера именно по субботам, и почему ты, как правило, пропускаешь полеты в третью субботу каждого месяца, — вздохнув, собеседник Мигеля продолжил. — Нам известна та сумма, которую ты каждый месяц выплачиваешь за аренду квартиры, не говоря уже о том, на какой улице в Марселе живут твои родители… да и мы предполагаем, почему они не захотели остаться в Бостоне — твой отец просто побоялся нескольких человек, имевших свой счет на его отца-неаполитанца. Жаль только, что вернулись в Марсель они зря — вскоре эти люди умерли, и теперь твоему отцу ничего здесь больше не угрожает.

— Я не хочу иметь дело с человеком, который знает обо мне столь много, — резко перебил Мигель.

— Мы тебе противны? Ты нас презираешь? — сквозь зубы, то ли злясь, то ли просто играя со своим собеседником, спросил Дженовезе, — Сынок, нам известны все твои сомнительные дела, — вздохнув, он продолжил, — Корнелио, покажи ему.

После этого шутник, вытерев пот со лба, положил на стол папку с бумагами. Открыв папку, он начал поочередно вытаскивать из нее, оставляя на бумаге следы вспотевших ладоней, документы, передавая их Мигелю.

Массиньи читал документы, не скрывая раздражения. Он не видел лишь ничего нового, а лишь море своей глупости. Более полугода назад, с начала возведения стены в Брелине, Мигель работал по одной и той же предельно простой схеме: многие произведения искусства, находившиеся под угрозой участи быть вывезенными советскими войсками, перевозились в Британию, где они, во всеобщей суматохе, не могли находиться под надлежащим надзором. Пока Германию делили, словно праздничный пирог, антиквариат уже успевал начинать пылиться в отдаленных музеях, превращаясь в желанную добычу для охотников за удачей.

— Ну как, нравится? — расплывшись в улыбке, произнес Корнелио. — Четыре картины и с десяток средневековых манускриптов, — вытерев платком лоб, он продолжил. — И все это взято для работ по реконструкции, срок выполнения которых у тебя и у твоих клиентов, сынок, почему-то, по условиям договоров, растянулся на целых восемьдесят лет, — взглянув на потолок, он посмотрел в глаза Мигелю. — Эксперты оценили все это имущество в четыре миллиона американских долларов — как раз, получится по году заключения за каждый миллион.

— Предельная стоимость всего этого… барахла — триста тысяч. Книги — Евангелие и несколько сборников псалмов. Картины — не самые удачные работы не самых талантливых мастеров, — глядя прямо в глаза собеседнику, Массиньи продолжил. — Несомненно, всё это является историческим наследием, но… какая разница, будет оно пылиться в провинциальном музее в Восточной зоне или же в доме богатого коллекционера в Новой Англии?

— Разница? Для меня — никакой, — расхохотался Корнелио, сотрясая своим смехом стены комнаты. — Просто, пойми, я терпеть не могу, когда нарушают закон в моем штате и, тем более, в моем округе, — слова бывшего бутлегера, сломавшего в свое время позвоночник одного из конкурентов, вызвали улыбку на лицах большинства людей, сидящих в комнате.

— К сожалению, мои товарищи забыли о краткости. Я исправлю их ошибки — мы могли бы найти любого другого, но именно в тебе, Мигель, смогли соединиться слишком много качеств: ты привык к не очень прозрачным сделкам, ты разбираешься в живописи и археологии, ты знаешь несколько языков, да и, в конце концов, ты умеешь летать на самолете и, если меня не подводит память, неплохо владеешь оружием, не говоря уже о менее значительных, но не менее важных, для нас, качествах, — перебил предыдушего собеседника человек, сидящий слева от Лукаса Дженовезе.