Поцелуй изгнанья - [9]

Пока эти мысли волновались в моем взбудораженном сознании, вернулась девушка в черном.

Она встала возле меня и принялась задавать вопросы. Это я понял по интонации. Беда была в том, что я понимал одно слово из десяти. Она говорила на каком-то грубом арабском, но с таким же успехом могла бы изъясняться со мною по-японски.

Я покачал головой — вправо, затем влево.

— Мне больно, — сказал я голосом умирающего.

Она только уставилась на меня. Похоже, не поняла. Она по-прежнему прикрывала лицо покрывалом, но я подумал, что оно — судя по глазам и лбу — полно доброты и тревоги. По крайней мере в ту минуту я предпочитал думать так.

Она снова попыталась заговорить со мной, но я по-прежнему ничего не мог разобрать. Я умудрился выдавить из себя:

— Кто ты?

Она кивнула и сказала:

— Нура.

По-арабски это означает «свет», но я догадался, что это ее имя. С той минуты, как она вошла в шатер со светильником в руках, она стала для меня лучом света в царстве тьмы.

Полог у входа резко откинули в сторону, вошел еще кто-то — с кожаным мешком и с другим светильником. Шатер был небольшим, футов двенадцать в диаметре и шести футов высотой, а потому в нем стало тесновато. Нура отошла к черной стене, а мужчина сел возле меня на корточки и несколько мгновений рассматривал. У него было суровое худое лицо с огромным крючковатым носом. Его обветренная кожа была вся в морщинах, и мне трудно было определить его возраст. На нем были длинная рубаха и кафия, но она не была схвачена черным шнурком акаль — просто обмотана вокруг головы, а концы ее были подоткнуты внутрь. В пляшущих тенях его лицо казалось свирепым, словно лицо убийцы.

Дело ничуть не прояснилось, когда он задал мне несколько вопросов на том же ужасном диалекте. Я думал, что он наверняка спрашивает откуда я. Я мог только сказать, что из города. Наверное, потом он спрашивал, где этот город, но я не был в этом уверен.

— Мне больно, — прохрипел я.

Он кивнул и открыл свой кожаный мешок. Я страшно удивился, потому что он извлек оттуда одноразовый шприц старого образца и флакончик с какой-то жидкостью. Наполнил шприц и вонзил его мне в бедро. Я задохнулся от боли. Он потрепал меня по руке, прокудахтал что-то, и, не взирая на языковой барьер, я понял:

— Тихо, тихо.

Он встал и еще некоторое время в задумчивости смотрел на меня. Затем подал Нуре знак, и они ушли. Через несколько минут укол начал действовать. Я имел опыт в таких вещах и понял, что мне ввели лечебную дозу соннеина, такие инъекции действовали куда более эффективно, чем те таблетки, что я покупал в Будайине. Я был благодарен ему до слез. Если бы этот человек с обветренным лицом снова вошел в шатер, я бы дал ему все, что он пожелает.

Я отдался на волю наркотика и «поплыл», не теряя сознания того, что вскоре его действие кончится и боль вернется. В эти мгновения иллюзорного блаженства я пытался серьезно поразмыслить. Я понимал: тут что-то не так, как только я очухаюсь, мне придется все исправить. Благодаря соннеину ко мне пришла уверенность, что я могу все.

Опьяненный наркотиком разум говорил, что я в милостивом настроении. Все было прекрасно. Я достиг сепаратного мира с человечеством. Я чувствовал себя так, словно у меня появился огромный запас интеллектуальных и физических сил, из которого я могу черпать без конца. Проблемы, конечно, были, но их можно блестяще решить. Будущее рисовало мне одну золотую победную перспективу за другой: рай на Земле.

Пока я поздравлял себя с привалившей вдруг удачей, вернулся тот человек с ястребиным лицом. На сей раз без Нуры. Я был этим немного опечален. Короче, этот человек сел на пятки рядом со мной. Я никогда не мог подолгу сидеть в таком положении — вырос в городе.

Он заговорил со мной, и на этот раз я его прекрасно понял.

— Как тебя зовут, о шейх? — спросил он.

— Ма… — начал было я, но тут перехватило горло. Я показал на губы. Он понял меня и протянул мне козий бурдюк с солоноватой водой. Бурдюк вонял. Никогда не пил воды столь отвратительной на вкус.

— Бисмилла, — пробормотал я. Во имя Аллаха. Затем я стал жадно пить эту ужасную воду, пока он не положил мне руку на плечо и не остановил меня. — Марид, — сказал я, отвечая на его вопрос.

Он взял у меня бурдюк.

— Я Хассанейн. У тебя рыжая борода. Я никогда прежде не видел рыжебородых.

Это обычное дело в Мавритании, — сказал я. После того, как я напился, говорить стало немного легче.

— Мавритания? — Он покачал головой.

— Раньше она называлась Алжиром. Это в Магрибе.

Он снова покачал головой. Я подумал: как же Далеко я забрел, если встретил араба, который никогда не слышал о Магрибе, мусульманской стране на западе Африки.

— Какого ты племени? — спросил Хассанейн. Я с удивлением посмотрел на него.

— Араб, — сказал я.

— Нет, — возразил он. — Это я араб. Ты что-то другое.

В этом он был тверд, хотя в его словах, похоже, не было злобы. Просто ему было любопытно, кто я такой.

Назвав себя арабом, я, конечно, погрешил против истины, поскольку я наполовину бербер, наполовину француз. По крайней мере так мне всегда говорила мать. В городе, ставшем мне родным, каждый, кто родился в мусульманском мире и говорил по-арабски, считался арабом. Здесь, в шатре Хассанейна, это расплывчатое определение не годилось.