Теперь уже все — живые и мертвые, населяющие этот дом, знают, что сегодня — среда, а значит идет дождь, и на этих широтах стрелки часов показывают семь.
— Там, где я был, не бывает дождей…
Подавшись вперед, Антония распускает волосы, и в ее широко открытых глазах пляшут огненные зайчики. Как-то осторожно и очень тихо она говорит:
— Ты никогда не рассказываешь, как было там. Почему?
«Знаю, Альфред, все знаю. Я даже очень хорошо понимаю тебя: трудно звездному волку свыкнуться с бездействием, сидеть у камина или бродить по парку с садовыми ножницами, но свое дело ты сделал, принеся Фонду немало пользы, и теперь он воздает тебе по заслугам. Ведь ты заслужил спокойную, безбедную жизнь» — сказал тогда Фанг Чжао, щуря и без того узкие щелочки глаз…
— Ты же знаешь, Антония, я неважный рассказчик. Вот был среди нас один классный парень — навигатор Рене, он даже стихи писал… Он бы точно смог… Отменный был рассказчик!
«Ладно, теперь проваливай! — крикнул тогда Фанг Чжао.
— И скажи еще спасибо, что все списали на несчастный случай, а то фигушки чего ты получил бы! Мы не обязаны содержать чокнутых, ясно?..»
— А этот Рене еще летает?
— Да, недавно я увидел его имя в газете.
Темное, тяжелое небо раскроила надвое молния, потом полыхнула еще одна — ветвистая. Если выйти на улицу, туда, под дождь, обязательно попадешь в мокрую круговерть, вода поглотит тебя, как некогда Джека сначала нос, испуганные глаза, кончики ушей — и все. Нахальный ветер рвется во все щели, свистит и завывает, будто неведомый исполин раздувает дом, подобно мехам. И как только эта субтильная Розалина умудряется притащить за собой столько воды, ветра, да еще этого трубящего исполина!.. Вообще-то она добрая, черт ее побери, жизнерадостная такая, а ножки у нее легкие и быстрые, как у кузнечика, и улыбка такая счастливая и ласковая, словно все мужчины планеты обожают ее и шепчут на ушко всякие нежные слова. Несколько раз она даже тайком целовалась с Альфредом, ложилась на траву за раскидистыми кустами и подзывала его, манила, расстегивала курточку, выпрастывая наружу крепкие спелые груди, чтобы руки Альфреда могли оценить эту спелую красоту, чтобы быть ближе к нему; и каждый раз целовалась она, будто в последний раз — открыто, иступлено как-то; но однажды идиллия оборвалась — их застала Антония. М-да, в тот раз она устроила бурную истерику, наговорив кучу нелепостей… Впрочем, история давнишняя, что толку вспоминать. Теперь он только издали машет ей рукой, и Розалина тоже машет ему издали («Чао, Альфред, до следующей среды!»); в этом не кроются никакие тайные коды-послания, всего лишь знак того, что они живы и живы их желания. И все равно, в среду, ровно в полдень, Антония неизменно начеку: стоит у широкого окна гостиной, спрятавшись за портьерой. Она презирает распущенность Розалины, сама же — олицетворение материнской строгости. «Чао, Альфред! До следующей среды» — и настоящая жизнь на ножках кузнечика уносится туда, где ее любят все мужчины планеты и нашептывают ей ласковые слова…
* * *
…Господин Секретарь!
Вероятнее всего вы подумаете, что я, мягко говоря, сгущаю краски, преувеличиваю. Тем паче, что Вы, полагаю, уже успели ознакомиться с моим личным делом и в особенности с медицинской справкой, подколотой к нему. Там ведь черным по белому написано, что я-де неизлечимо болен, что у меня «глубокая регрессия мозга». Но я болен не более Вас и прочих существ, являющих заплывшее жиром человечество. Простите за банальность, но наша с Вами (я говорю обо всех нас) болезнь называется просто — самонадеянность помноженная на пресыщенность.
Вы взгляните на то, что представляет собой сегодняшнее человечество! Гигантская колония супербактерий, осуществляющая одну единственную функцию — метаболизм. Она поглощает, переваривает, испражняет. Потребляет, перерабатывает и — выбрасывает. Эдакая перерабатывающая машина с минимальным коэффициентом полезного действия, в награду которой полагается честно «заработанный» подкожный жир.
Впрочем, у этой массы есть и еще одна функция — размножение, создание себе подобных.
Вы, должно быть, знакомы с законом биологического насыщения: как только популяция, занимающая определенную экологическую нишу, разрастается сверх нормы, отдельные индивиды автоматически лишаются возможности свободного развития. И вот тогда наступает время покаяний. Должен Вас заверить, господин Секретарь, это время уже наступило!
Может быть, Вам вздумается упрекать меня в том, что я апеллирую к обобщенному, а не конкретному, тем более, что на Земле немало стран, в которых ситуация обстоит иначе. Но не в моей стране. А Вы ведь за нее в ответе, не так ли?..
* * *
Двадцать лет прошло с того дня, когда он, беззащитный и голый, как Адам, стоял перед женщиной-врачом, стыдливо прикрываясь ладонями, и зябко переминался с ноги на ногу. Доктор быстрым движением сняла очки и выдала, наконец, свой вердикт:
— Никаких отклонений от нормы.
— Значит, я могу вернуться в Космос?
— Фонд считает это невозможным. Стресс, перенесенный вами, аукнулся на вашей психике.
— Послушайте, как же так! У меня же контракт еще на пять лет!
