Поцелуй богов - [37]

— Это была маленькая комната в доме без лифта. Все чисто, аккуратно сложено и убрано на место. Швейная машинка и газовая плита. — Миссис Комфорт подалась вперед и погладила Деса по руке.

— Я заварил чай.

— Да, с ромом. Восхитительно. И сказал: «Скинь юбку». Так и сказал: «Скинь». Что ж, он был портным, а я не слишком застенчивой, чтобы испугаться блистать исподним. А потом подумала: очень уж ты резвая — в комнате чернокожего, без юбки, а знаешь его всего-то пару минут. — Она потрепала его по щеке. — А потом я не надевала ее тридцать шесть часов.

— Что было, то было, — усмехнулся Дес.

— Мы лежали на крохотной кровати, пили сладкий черный чай с ромом и слушали шипенье огня.

— И занимались любовью.

— Тс-с… Ему об этом неинтересно знать. А я поняла, почему говорят, что о таком конце можно только мечтать. — Миссис Комфорт поднялась и начала мыть посуду.

— О какой его части: первых шести дюймах или последних?

— Глупый мальчишка!

— Значит, вот как все было, — проговорил Джон. — Вот как вы сошлись.

— Нет. Я уезжала в семь часов в понедельник. Мы открывали сезон в Кардиффе. К тому же я была замужем. Что-то вроде этого — хотела сказать супругу последнее прости. И собиралась за границу — в Дубай, Сингапур, в круиз. Мы не виделись десять лет.

— Я писал.

— О да. Ужасные, официальные письма: «Оно летит от меня и, я надеюсь, доберется до тебя». К тому времени большинство препятствий отпало: муж, второй муж, два выкидыша и моя задница. Дес заимел ателье, дочь, поседел, приобрел радикулит. Битлы пришли и ушли, исчезло кабаре и девочки из хора, а я работала с великим Тольдини — проделывала замечательные штуки: дважды за вечер упаковывалась в ящик со множеством голубей. Выступала в мужских клубах. Я и раньше привыкла иметь дело с перьями. Но не с такими, а теми, что растут на живых птицах. И начала подумывать об уходе. Как-то оказалась в Брикстоне и разыскала его — в крошечном ателье, среди приятелей в шляпах, похожих на пирог со свининой. И самое смешное — у меня остановилось сердце. Это после той жизни, которую я вела. Вспомнила узкую кровать, газовую плиту и поняла: он именно то, что мне надо.

— Она была все та же, приятель. Звезда, самая красивая женщина в мире. Так что мне понятно, что тебе пришлось испытать. Я ждал десять лет, но ожидания того стоили.

— Вот что тебе требуется, чтобы оклематься. — Миссис Комфорт потрепала Джона по волосам. — Завтрак и горячая бабенка. Ну как, тебе лучше? — Ее грудь мазнула его по щеке.

— Намного. Спасибо.

— Молодец. Расслабься сегодня. Полежи почитай.

Джон вернулся в свою комнату, сел за стол, но чувствовал себя нисколько не лучше. Депрессия прошлой ночи по-прежнему болталась за плечами, как осенний грачевник, но, как ни странно, в ней ощущался отголосок мрачного удовольствия. Счастливое окончание романа Деса и миссис Комфорт не вселило надежды, но дало возможность почувствовать себя изгоем, посторонним, ловить золотое сияние извне, из горького холода. Но в то же время привнесло в его песню самосострадания звучание цыганской скрипки и превратило мрачную апатию в слезливое томление.

Джон начал писать. Строфы, слова, рифмы получались с отчаянной легкостью. Сомнений не оставалось. Поэзия стучалась, ломилась, занимала очередь, просилась на бумагу и боялась, что о ней позабудут. Сочинение всегда давалось Джону с трудом. Оставалось не внутренней потребностью, а тяжелым занятием. Но сегодня поэзия им совершенно овладела, и он источал стихи. Не законченные, не совершенные, не «Кубла-хан»[32], а грубые, неотесанные, неотшлифованные блоки — начала, середины, куплеты, четверостишия, мысли и наброски. Потом все можно сократить и довести до ума. Но Джон чувствовал, что слова настоящие и исходят не как прежде, а откуда-то из глубины. Это доставляло удовольствие.

Когда он наконец взглянул на часы, стрелки показывали шесть и в комнате сгустились мрачные сумерки. Стол был завален бумагой, но в мусорной корзине ни листочка. Он пошел в кино, посмотрел приключенческий фильм, съел кебаб, выпил пару банок пива, вернулся домой, лег в кровать, начал было мастурбировать, заснул и проснулся в слезах.

Жизнь не станет нисколько лучше, подумал он, придя на работу через неделю. Ему по-прежнему требовались все душевные силы, чтобы по утрам вылезать из постели. Магазин вызывал ненависть. Возня на полках, походы на склад, упаковка и треньканье кассы навевали тоску и только усиливали неприятие. День отмерялся чашками кофе, «Твиксом», пустой болтовней и тремя ненавистными тенорами: громким Клива, простодушным спаниеля и переменчивым Дороти, которая ради подруги играла то в злого копа, то в доброго. Досаждали глупые клиенты; нерешительные покупатели подарков; культурные, потрепанные девицы, которые брали списки букеровских номинантов, чтобы казаться интересными и привлекательными, несмотря на обвислые титьки; воскресные пары, которые читали два раза в году, но накупали охапки похожих на бикини книг в мягких обложках — чем меньше материала, тем лучше; заглядывающие в замочные скважины откровений шумные ценители биографий; сердитые, смахивающие на кулинарные тома шныряльщицы по кладовым, которые искали любовное чтиво для постели, чтобы найти в нем бумажную теплоту и радушие вместо настоящих чувств; самостоятельные чудики, ражие до авторов, у которых больше букв после фамилии, чем в ней самой — кто им скажет, что они думают об отсутствующих мужчинах или агрессивных женщинах, или любви, или мастурбации, или персидских кошках, или замысловатых тротуарах, или мягкой мебели, или состязаниях, а на самом деле — о книгах, которые говорят только о себе, себе, себе; листатели художественных альбомов, слишком сопливые и закомплексованные, чтобы решиться купить ежемесячное издание «Бритого лобка». Джон презирал их всех, но еще больше себя за то, что обслуживал их культурной требухой.