Побежденный. Рассказы - [96]

Священник, дон Эваристо, был преисполнен желания отнестись к ним снисходительно, однако, прежде чем было прочитано восемь строк, его сморил сон.

— Следует предположить, — сказал дон Эваристо — лицо его лучилось братской любовью к ближнему, — следует предположить, что красота и даже смысл оригинала отчасти утрачены при переводе.

— Этого не может быть, — ответил сеньор Вильясека, — так как выразительность, пластичность и эмоциональная насыщенность испанского языка с избытком компенсируют все возможные утраты.

— Вы полагаете, что любое китайское учение определенно бы выиграло, если его перенести за тысячи километров с единственной целью удостоиться привилегии быть выраженным на кастильском наречии? — спросил священник.

— Разумеется, — невозмутимо ответил сеньор де Вильясека. — Китайский язык вряд ли годится для распространения любых учений, даже китайских.

— Согласен, — сказал сержант Кабрера. — Мой брат бывал в Иокогаме.

И эта литературная дискуссия продолжалась в том же духе, было даже высказано насмешливое предположение, что сеньор де Вильясека предпочел бы слушать мессу на испанском языке, мэр решительно ответил, что, если римляне предпочитали латынь, это было их упущением и, возможно, причиной их окончательного упадка. Однако все согласились, что стихи Оливера Стилла, можно сказать, бессмысленны и, следовательно, оскорбительны для испанского ума. Мир, раз он удостоил славой это шарлатанство, жалок.

— Вы пожнете плоды своих трудов в райских кущах, — утешил мэра священник.

— Не нужно мне никаких утешений, — холодно ответил мэр. — Достаточно моей убежденности и похвал добрых земляков. Однако меня возмущают приверженцы, которыми, судя по всему, обзаводится этот шарлатан.

— Можно ли говорить, что это приверженцы? — спросил дон Эваристо. — Разве они не могут оказаться искусителями, посланными подвергнуть испытанию его тщеславие?

— Мысль, что есть смысл его искушать, для меня еще более невыносима.

— Разве нет смысла искушать всех нас?

— В таком масштабе?

— Ну что ж, в конце концов дон Жуан кажется нам человеком, который больше всех в истории подвергался искушениям, но не потому ли, что он неизменно поддавался им? Разве мы все не подвергаемся искушениям, и, однако, разве наше религиозное воспитание не побуждает нас им противиться?

— Пожалуй, — согласился сеньор де Вильясека, тут же вспомнив о своей любовнице.

— Какого дон Хуана вы имеете в виду? — спросил сержант Кабрера, разбиравшийся в родословных особ королевской крови.

Эта безмолвная война между не подозревающим о ней поэтом и кликой его критиков продолжалась до весны пятидесятого года, когда одно из решений герцогини де Торрекальенте вызвало нашествие, не уступавшее в своих скромных масштабах по значительности нашествию вестготов много столетий назад.

Герцогиня была пышногрудой дамой, полуамериканкой-полуполькой, в молодости она слегка походила на прославленные портреты другой, более известной герцогини, которую Гойя писал и одетой, и обнаженной. Словно бы для компромисса между обоими портретами и достижения таким образом наибольшего сходства и утонченности, она одевалась так фривольно, как только позволяла ее полнота.

Герцог был начисто лишен индивидуальности строгостью воспитания и, хотя очень походил на короля Эдуарда Седьмого, сжавшегося в ужасе перед непочтительным южноамериканским индейцем, рот открывал лишь затем, чтобы кашлять. Ростом он был всего чуть-чуть ниже пяти футов и являлся испанским грандом. Среди его немногочисленных достижений наибольшего внимания, пожалуй, заслуживало то, что каждый охотничий сезон он убивал одну-двух крохотных пташек и спал на заседаниях всевозможных комитетов. Герцогиня, чью свободу муж почти не ограничивал, заседала в большем числе комитетов, чем он, и особенно деятельной была в совете Общества защиты животных. Именно ей пришла в голову блестящая мысль организовать бой быков ради содействия своей излюбленной благотворительности, и она смогла заинтересовать своими добрыми делами двух знаменитых тореро. Кордобано Четвертый, известный повсюду своей царственной мрачностью, а в более ограниченных пределах — зеленым «понтиаком» с открывающимся верхом, одной из новейших машин на всем полуострове, согласился выступить, как и Эль Чаваль де Каракас[84], покрытый сетью шрамов венесуэльский матадор невероятной смелости, лицо его было изрыто жуткими кратерами, будто луна.

Затем дона Хесуса Гальего-и-Гальего, одного из самых эрудированных специалистов по корриде, осенило, и он предложил устроить это доброе дело не в Мадриде, который, по его выражению, «осквернили turistas Norte-americanos[85]», вновь открыть историческую арену в Альканьоне, «часть нашего patrimonio nasional[86], что превратит это событие в чисто испанское, где с испанскими быками будут сражаться испанцы, — тут он запнулся перед членами комитета, — позвольте напомнить, что Венесуэла входит в сферу нашего культурного и тавромахического наследия — испанские тореро перед испанскими зрителями ради блага испанских животных».

Аплодисменты были до того бурными, что тот, кого многие считали величайшим из живущих тореадоров, Рафаэлито, тут же решил вновь возвратиться на арену, выступить третьим. Он и дон Хесус, обливаясь слезами, обнялись, члены комитета разразились громкими одобрительными возгласами, несколько китайских мопсов, сидевших на коленях аристократических хозяек, судорожно залаяли. Рафаэлито несколько месяцев назад в третий раз покинул арену, ему было двадцать четыре года. Недавняя кинопроба его в Голливуде на роль пророка Исайи окончилась неудачей. Он не говорил по-английски.