Побежденный. Рассказы - [23]

— Ложитесь спать, — сказал Бремиг. — Если не будете заботиться о себе, у вас не хватит сил на очередное отступление.

— Вы отвратительны, — сказал принц. — Вот, послушайте — это Оффенбах.

— Еврей, — сказал Бремиг.

— Гений, — ответил принц.

— Это невыносимо, — пробурчал синьор Буонсиньори; руки его были заняты вопящими малышами.

— Ради всего святого, не жалуйся, — взмолилась Елена. — Я слышу звяканье бутылок. Немцы наверняка найдут граппу. И один Бог знает, в какое настроение придут.

По оконному стеклу стукнул брошенный камешек. Донельзя взволнованный Буонсиньори положил детей на одеяло, бросился к окну и отдернул штору.

— Dio[11], что там еще? — простонала готовая расплакаться Елена.

На улице стояла темная фигура.

— Пссс, Фебо! (Синьора Буонсиньори звали Феб.)

— Che с'е?[12]

— Vieni alle Vecchie Piume, urgentissimo[13].

— Ma…[14]

— E imperativo[15].

И темная фигура бесшумно исчезла.

Синьор Буонсиньори, кусая ногти, отвернулся от окна.

— Ты никуда не пойдешь, — сказала Елена.

— Е imperativo, — ответил Буонсиньори.

— А как выйдешь из дома, когда внизу немцы?

— Меня им не остановить.

— И оставишь меня с детьми, isolata, abandonata?[16]

— Я должен повиноваться приказу Consiglio Superiore de la guerra di San-Rocco[17].

— Что проку от вашего Consiglio Superiore de la guerra? Все они прячутся по кустам, ждут прихода союзников и кормятся нашими скудными припасами.

— Оставь свои нападки, — произнес синьор Буонсиньори, угрожающе подняв руку. — Это будущие национальные герои. Я должен занять место в их рядах.

— Но не в час же ночи!

— Для Consiglio Superiore de la guerra di San-Rocco время суток ничего не значит. Об удобствах надо забыть. Когда наконец пробьет час, каждый должен находиться на своем посту, — заявил он, натягивая брюки.

— Спокойной ночи, — сказал синьор Буонсиньори, поцеловав детей на прощанье. — In tempo di guerra[18] никогда не знаешь…

Елена расплакалась при виде такого героизма, а ее муж решительно вышел на цыпочках из комнаты.

Синьор Буонсиньори благоразумно решил не пытаться выйти из дома незамеченным. И еще не входя к немцам в комнату, стал свистом звать собаку.

— Уходите? — спросил Бремиг.

— Собака хочет облегчиться, — ответил Буонсиньори. — Фольгоре, vieni, vieni[19].

Немцы поглядели на крепко спящего пса.

— Собака спит, — заметил Ганс, — притом вам прекрасно известно, что ночью выходить на улицу запрещено.

— Поверьте, своего пса я знаю лучше, чем сам себя, и даже если кажется, что он спит, облегчиться ему очень хочется. Он так хорошо воспитан, что не просится сам. А что до выхода на улицу, то ведь наши доблестные союзники не лишат бедного итальянского пса возможности облегчиться цивилизованным образом. Фольгоре, Фольгоре, vieni far pipi.

Все поглядели на пса. Тот потянулся, зевнул и безнадежно расслабился, чтобы заснуть снова.

— Мне совершенно ясно, — сухо произнес Ганс, — что собака не имеет желания облегчиться и что ваше желание выйти из дома в этот ночной час весьма подозрительно.

— Послушайте, — настаивал Буонсиньори, — пес до того напуган видом стольких, пусть и желанных, гостей в доме, что его реакция даже на самые обычные желания несколько затруднена. Фольгоре, viene.

Фольгоре приоткрыл желтый глаз и закрыл снова.

— Господи Боже, — сказал Ганс с непонятным возбуждением. — У меня были волкодавы, боксеры, доберман-пинчеры, я могу понять, когда собака хочет облегчиться, а когда нет, и категорически заявляю — эта собака хочет лишь, чтобы ее оставили в покое.

У Буонсиньори подскочила температура, и это оживило его фантазию.

— Послушайте, синьор Maggiore[20]! — закричал он. — Я знаю Фольгоре с тех пор, когда он еще находился в зародышевом состоянии. Он вырос у меня в доме. Собаки все разные, как и люди. У них масса комплексов. Некоторые из них легко смущаются и не просятся на улицу при посторонних. Среди людей тоже есть такие, для них естественные отправления организма — повод для стыда, для стеснения, они предпочтут умереть, лишь бы никто не видел, как они облегчаются. Поверьте, что Фольгоре такой, и прошу с уважением отнестись к его трудностям, как отношусь я. Об этих вещах не говорят, эти вещи понимают. Фольгоре, piccolo[21], vieni, vieni.

Фольгоре поднял взгляд и слегка повилял хвостом.

— Видите! — торжествующе произнес Буонсиньори.

— Ничего не вижу, — отрывисто ответил Ганс, — кроме вашего желания зачем-то уйти из дома среди ночи.

— Я ухожу из дома в это время с тех пор, как стал понимать затруднения Фольгоре, — повысил голос его хозяин. — Я уважаю пса, поскольку жду от него того же самого. Без взаимного уважения ходить на охоту нет смысла. Если вы лишаете меня права выйти на улицу с моим псом, предупреждаю, что в три часа ночи он начнет выть, а когда Фольгоре воет, спасения от этого нет.

— Кроме разве что пули, — протянул Бремиг.

— Пули?

— Вы, итальянцы, представления не имеете о мощи немецкой военной машины и ее чувствительности, — заговорил, улыбаясь, Бремиг. — Не всегда одна лишь угроза оружием подчиняет государства ее воле. Эта машина может быть столь же избирательной, одухотворенной, как руки великого хирурга. Выпущенная в собаку пуля утонченно разрешит проблему, которая озадачила бы менее одаренную организацию. Точно так же можно уничтожить муху, кружащую у вас над головой во время обеда. У нас есть снайперы, специально обученные для таких фокусов.