Побеждая — оглянись - [30]

— Поутру рано поднимусь, ещё затемно. С ложа шерстинки волчьи соберу, в пучок их свяжу, сожгу в пламени. Ковшом раскрошу в бадье корку ледяную, студёной воды зачерпну. Смою с тела своего следы рук змеиных. Не остановится теперь моё сердце, сильнее биться будет. Крепнет, крепнет дух! Волчице место на ложе медвежьем. Лишь Татю суждено ведьмачку любить, лишь ему под силу совладать с красотой её!

Глава 12

хона-весь ранее югорской была. И, сколько помнили себя югры, столько, говорят, и жили они в этой веси. Так бы всё и дальше оставалось. Да умерла вторая жена Келагаста-рикса, красавица Велерея, и вскоре погибли в сражении с аланами сыновья её, Хотобуд и Левсид. Тогда взял Келагаст из Охоны-веси югорскую деву Анникки, силой взял лучшую деву у югров, и родил с ней четвёртого своего сына — Хоогена. Югровым-то князькам и радым быть! И свою волю крепить от этого следовало. Ибо риксова кровь и кровь Анникки-девы в едином чаде смешались пополам. Также, получалось, и югорская кровь удостоится символов власти. Но гордые югры иначе решили. Сказали их князья:

— Келагаст взял Анникки силой, мы не могли противостоять анту. Пусть! Но теперь, когда мы окрепли и могли бы Анникки отбить, она сама того не хочет, за Келагастом следом ходит, в глаза риксу заглядывает. Низость! Отцам нашим — позорище!.. Чем привязал рикс добрую югорскую деву?

— Знаем, мужи, чем дев привязывают! — кривили в усмешке губы.

А князья загибали пальцы:

— Свенильда, Межамира дочь, умерла за Келагастом! Также Велерея-краса умерла! И умрёт Анникки... Что проклятье. Устами попранных и униженных проклят завоеватель! Проклят и род его.

— Ты будто Анникки жалеешь? Нечего жалеть. Она уже на югра косо смотрит, уже забыла, чья дочь, чья течёт в ней древняя кровь. От Келагаста неотступна. Верно сказали: не живёт умом, а живёт телесами. От ночи до ночи праздна, ночью — любодельна.

— Низость...

Так сговорилась югрова знать и во время объезда выместила обиды, всей Охоной напали на Келагаста. А с Келагастом, кроме нарочитых, были и Анникки, и малый Хооген. Так жена рикса и его четвёртый сын приняли от югров смерть. Келагаст же сам едва уцелел и вернулся в Веселинов за помощью. А когда опять к Охоне подошёл, то была уже весь пуста. Страшась мести, ушли из Охоны югры. Да так тайно ушли, что и след их не сумели отыскать. И не знают поныне, куда они девались.

Ещё при Келагасте Охона была заселена смердами. При Тате туда был послан посадник из старшей чади. И теперь звался тот посадник Охонским. А чернь-смерды под его присмотром тоже новое прозвище обрели. Каждый из них за пределами веси был либо Охоньев, либо Охнатьев, либо просто Охнатий. Но это прозвище!.. Слава о живущих в Охоне смердах шла дурная. Укоренилась она сразу после югры. Слышали люди «Охона», понимали люди — «Смута!». А вотчинные риксы, заслыша про те места, всякий раз сетовали: «Посадника жаль! Жив ли он ещё?».

Чернь-Охнатий Уноне-смерду шею порезал. В Нову-весь, что рядом с Охоной, ночью явился, У нону отыскал и спящего убил. Пока шум не поднялся, Охнатий лесом ушёл. По пути руки отёр о снег. Волки же тот окровавленный снег сразу выели и по следу прошли, но напасть на смерда не решились — чуяли силу; смотрели в спину ему, роняли горячую слюну.

Не долго новские думали, сказали:

— То Охнатий был! Кому ещё?

Другие в горести руками развели:

— Что ж посадник не удержал? Для чего сидит?

В ответ им только вздыхали. Некоторые вещи известны и последнему простаку. Вот, например: может, потому ещё и жив, сидит посадник, что без меры бражничает в тепле да скорбит о своей участи вдали от стольного Веселинова. Мимо смердов глядит, в дела их чёрные не вникает...

Вражда была давняя. Ещё только в Охону поселились, а уже ходили род на род. Мстили друг за друга. Если случалось, что сами отомстить не могли, то призывали людей из других весей, платили им и в Нову либо в Охону для расправы тайком шли.

При посаднике иначе стало. Обязал он, разумный, за каждого убитого платить риксу особую дань. Тогда поубавилось вражды среди смердов, уже не кричали друг другу: «Ущерб! Ущерб!..». Уже подсчитывали, с чем же в полюдье перед нарочитым встать, и думали: «Всё возьмут! А за нож окровавленный возьмут и того больше. А как после этого до лета прожить?». Чад же малых было у всякого много.

Но не укрепились люди в добром начинании. Всё от посадника повелось. Сильно затосковал Охонский в глуши, и топил он тоску в кубках и ковшах с медами. Что ни день, то опойство и разгул. А в хмелю крик: «Я сам теперь над вами князь! Вы теперь мои смерды! Жалобить? До Веселинова далеко. Я! Я!..» Потом стал посадник отбирать у черни девок. Как приглянется какая, так к себе в уголок её. Смерды и это терпели, говорили: «Что из того? Не жаль. Девок много. Девкам польза, и они от того дела не убудут, а ему утешение. Мы же не злиться должны, а посаднику полнее наливать. Пусть горит! Вольнее будем». И подливали, и дев подкладывали посаднику, и осмелели, предоставленные сами себе.

И скоро вновь полилась кровь родовой вражды. В лесу на траву лилась, во поле на камень, у реки на песок, но более всего — на руки человеческие. А до Веселинова, и правда, далеко!.. Посадник же, изредка протрезвляясь и глупых девок от себя гоня, портки подтягивая, одну думу думал: как деяния свои недостойные от рикса скрыть и как создать видимость благополучия.