Побег - [46]

Потом — этого нужно было ожидать — он прикрыл незапертую дверь и направился в сторону площади, побежал, наконец, проскочив мимо прянувшего в тень Юлия.

Юлий с не меньшей поспешностью кинулся в обратном направлении, проскользнул за дверь и остановился, преодолевая соблазн задвинуть за собой засов. Он не сделал это, несмотря на сильнейшее искушение, а, скинув вместо того башмаки, все равно просторные и обременительные, прихватил их одной рукой и на цыпочках, придерживаясь в темноте за винтовой поручень, взошел на второй этаж, где пустовала скудно обставленная комната. Слабая полоса света падала из приоткрытой двери — там, кажется, были сени, а за ними уже палата.

Юлий замер посреди комнаты, прислушиваясь к невнятным голосам… и бросился назад, на винтовую лестницу, и вверх, еще выше, на третий ярус, — когда скрипнула внизу дверь.

Колыхаясь взволнованными перьями, поднялся прежний дворянин… дошел до освещенного полоской света угла и здесь, постояв в сомнении, повернул обратно, придерживая меч и тихо ступая.

Повременив, спустился ко входу и Юлий. За прикрытой дверью, на улице, можно было разобрать сдержанные голоса и перезвон оружия — дворянин привел стражу. Надо было думать, на этом он до срока и успокоится… Бережно-бережно Юлий вдвинул в гнездо засов и не слышной стопою взбежал вверх.

В сенях перед Звездной палатой горел оставленный на лавке тройной подсвечник. Выцветший половик уводил во тьму внутренних помещений, куда, может быть, и удалился как раз приставленный к свету дворянин. Был он один или где-то тут рядом толклась вся свита окружавших государыню молодцов, это ничего уже не меняло — у Юлия не было с собой даже кинжала. Бегло отметив опасность, он затаился в глубоком портале двери, за которой канючил Святополк и слышались ленивые возражения Милицы.

— …Нет уж, давай! — воскликнула она вдруг с нарочитой резкостью. — Начистоту!

— Умоляю, матушка!.. Позвольте мне вас любить! — торопливо сказал Святополк, так что припавший к щели Юлий потерялся, переставая понимать, в каком это все смысле? Холодный ответ мачехи показал, что если Святополк и поминал любовь, то в самом общем, почтительном, сыновнем ее значении. Милица не заблуждалась на этот счет.

— Позволяю, Полкаша! — хмыкнула она, чувствительными стенаниями пасынка нисколько не тронутая.

— Ах, матушка, матушка! — жалобно отозвался Святополк. — Что ж такое вы изволите говорить, матушка?

— Не спится, Полкаша. Нехорошо что-то на сердце, муторно.

Святополк, кажется, отвечал стоном. Что уж совсем трудно было объяснить.

— Вот ведь же давеча — исповедовался ты принародно. Облегчил душу. Ну, а мои грехи как? Куда дену? Бездны, Полкаша, такой нету, чтобы темные дела мои схоронить…

— Позвольте вам не поверить, матушка!

— Ты ведь, Полкаша, и в разум вместить не можешь, что такое, коли страсть крутит. Ох, Полка-аша… как это душно! Коли запал ты на человека, так всё. Так уж всего его тебе подавай! Без остатка. Так бы и выпил его до дна! Никому не оставил. Весь мой… Сначала-то я хотела его извести, Громола, а потом уж… прихватило меня. Приморозило.

— Как можно, матушка? — ужаснулся Святополк.

— Да помолчи, коли не понимаешь. Здоровей будет-то — помолчать… Да, Громол… Молодое тело, горячий… И эта ненависть… Как сладостно он меня ненавидел в моих объятиях, не подозревая, кого ненавидит и кого любит. Я соблазнила его в облике крутобедрой девки. Воплощение похоти. В моих объятиях… как он честил проклятую Милицу! Грязными словами, последними самыми словами. Такого наслаждения я не знала — ни до, ни после. Я терзала его сладострастием… терзала… — глубокий, полнозвучный голос Милицы временами прерывался. Тогда она молчала, стиснув подлокотник престола; Юлий отчетливо это себе представлял. — На каждое грязное слово, — почти простонала она, — я ответила Громолу жестоким и жесточайшим поцелуем. Я уморила его любовной истомой. Я убивала его взасос. И убила.

— Замолчите! — вскричал Святополк с каким-то бессильным гневом. — Замолчите, матушка! — повторил он тише и, тут же сорвавшись, топнул.

В висках Юлия стучала кровь.

— Неправда, неправда, — повторял Святополк, впадая в отчаяние.

— Напротив, Полкаша, правда, — холодно возразила Милица. Самообладание ее как будто находилось в прямой связи с болезненным возбуждением Святополка — она успокоилась, когда довела юношу до припадка. — Очень и очень правда, — молвила она с ленивым удовлетворением, — я извела ваш род. Каждому свое. Кто чего заслужил. Твою мать Яну я убила тоской — наказала за счастье, Братцу твоему Громолу не простила отваги и убила его любовью. Отца твоего, великого государя Любомира Третьего, за неколебимую его глупость отравила ядом. А Юлий… понятно, я не могла стерпеть эту… самонадеянность. Понимаешь?

— Нет, матушка, — через силу сказал Святополк, пытаясь с собой справиться. — Да… Самонадеянность?

— Можно иначе сказать, если тебе не нравится это слово. Иногда возникало ощущение, как будто он исключен из этого мира и витает в своем. Самодостаточность. Да, вот хорошее слово. Не самонадеянность, а самодостаточность. Так понятно?

Ответа не последовало.