Побег из Фестунг Бреслау - [10]

— Замечательные! — пробормотал Холмс с набитым ртом. — Превосходные!

Сейчас он не знал, за что взяться в первую очередь: за все еще холодное пиво или за пахучий, ароматный кофе.

— Вижу, что ты понюхал пороха.

— Оставь меня, блин, в покое.

— Ой-ой-ой. Убил кого-то, и теперь у тебя кровь на ручках?

— Заткнись!

— Ну, точно, — у жующего не осталось сомнений. У него вообще никогда не было сомнений. Чертова интеллектуальная машина. — Убил, значит.

— Катись к черту!

— Глупый пацифист. Точно такой же, как и я сам. — Булочки были Холмсу явно по вкусу. Он продолжал говорить с полным ртом. — Вот, типичный немец. Жизнью рискнул, чтобы чего-то узнать, потому что порядок важнее всего.

— Заткнись, сказали же тебе.

— Кретин!

— Идиот!

— Ну ладно, в очередной раз мы представились друг другу.

Холмс языком вытаскивал из зубов остатки земляники и запивал их кофе. А Шильке видел Риттера, которому воткнул в руки две гранаты, а еще сержанта, который случайно заслонил его и получил три пули. Он видел смерть, шествующую по коридору начальной школы.

— Пиво тоже неплохое, — сообщил его «полис». — Это с той пивоварни, трубу которой мы видим?

— Да.

— Да ладно уже, перестань дуться и скажи, чего узнал, моя ты пенсия. И скажи, наконец, ты правду кого-то пришил?

— Да.

— Русского?

— Немца.

— Ну ладно. А Риттера нашел?

— Да. И как раз его убил.

— Блин, ты чего, с ума сошел? Отправился туда и среди сотен солдат — стреляй не хочу — ты должен был пришить именно нашего единственного свидетеля?

Шильке возмущенно глотнул коньяку из своей фляжки. Он ненавидел этого сукина сына. Ненавидел этого типа, который всегда был прав. Он считал его… К сожалению, они были сиамскими братьями. Если погибнет Шильке, конец и Холмсу, чуть ли не в тот же самый момент. Если погибнет Холмс, Шильке сделается человеком без будущего. Разве что это будущее определит ему курорт ГУЛАГ. Они были неразрывны. Сейчас они были приписаны один к другому. Истинные сиамские братья. Смерть одного означает смерть и другого. И воистину: tertium non datur.

— Ну хорошо, — Холмс занялся пивом. — И чего ты узнал?

— Нойманн — это не человек, — ответил Шильке.

— Ага, — Холмс принял данную информацию спокойно. — Это многое объясняет.

«The Holms», именно так звучал его псевдоним, то есть майор Мачей Длужевский, агент польской разведки, медленно поднялся с сундука, в котором пряталась советская радиостанция.

— Это многое объясняет, — повторил он.

Декабрь 1944 года

Шильке ненавидел мир с самых малых лет. Ну, может и не так сильно, ребенком он любил получать подарки под елкой. Но потом, по мере того, как подрастания, он начал замечать все это искусственное надувание, притворство, игру видимостей и делание всего на показ. «Ах, как мы друг друга любим, как обожаем семейный настрой, атмосферу благожелательности и веселья». Так он считал даже перед самой войной. Но сейчас вся эта «дружба и благожелательность» еще сильнее обнажали свое ханжество. Праздники… Ах, фантастика! Празднуем на всю катушку, а то, что к этому времени уничтожили несколько сотен миллионов семей во всем мире, нас вообще не касается. Ведь Рождество — это время любви. В Аушвице, наверное, тоже. В ближайшем Гросс Розен, который он должен был неделю назад посетить, наверняка тоже охлаждают шампанское и готовят икру. Ему блевать хотелось. Он был чудовищным пацифистом. К счастью, пацифистом он был чертовски интеллигентным, и потому, раз уж пришлось натянуть на себя мундир, натянул, но не обычного пехотинца. И, благодаря этому, не трясся сейчас на ледяном ветру в каком-нибудь промерзшем окопе. Будучи лейтенантом контрразведки, он сидел себе в тепленьком кабинете большого, замечательного, не тронутого войной города Бреслау.

Лейтенант Шильке отодвинул лежащие перед ним бумаги. Декабрьская, предпраздничная ночь невообразимо доставала его. Все эти рапорты, расписки, оперативные документы, вся эта куча макулатуры, свидетельствующей о бездонной людской глупости. Какой-то щенок из армейских подразделений украл елочку в парке. Что за бессмыслица! Украл себе немножко счастья? Так теперь его поставили перед дилеммой: то ли Иван убьет его в Сочельник, то ли в первый день праздников, то ли во второй? Средняя выживаемость в штрафной роте — это ровно три дня.

Шильке положил руку на толстую картонную папку. Еще большая чушь. На всех железнодорожных вокзалах люди с боем выбивали себе места в поездах, отправлявшихся на запад. К сожалению, имелся запрет покидать город. Приговоры для непокорных все провозглашались и провозглашались. А теперь перестанут, потому что властям теперь придется самим заняться эвакуацией. Но раз не было достаточного количества составов, жители Бреслау могли попасть в город мечты Дрезден… пешком. В самой серёдке зимы. Женщины, матери, дети, старики. Пешком через Гандау[7], Кант, а потом по шоссе при минус двадцать градусов. В сугробах, по крайней мере, не застрянут, поскольку из другого рапорта следовало, что автострада от снега очищена. Но лейтенанта интересовал другой вопрос. Он знал о работе полевых судов и расстрельных взводов, и ему было ужасно интересно, а что случится с осужденными на смерть за попытку бегства перед объявлением принудительной эвакуации. А вот аннулировать приговоры суда было нельзя. Так что и дальше станут расстреливать за то, что теперь сами же приказывают делать? И любопытно, встретятся ли предыдущие осужденные в камерах с новыми, с теми, которые не захотят покинуть Бреслау. Его запутанные мысли обманывали и вели какую-то глушь.