Анджей Земянский
А ЕСЛИ БОГ ЭТО Я?
Графитового цвета хонда промчалась по мосту Тысячелетия[1], как будто тот был обычным мостиком над небольшой речушкой, а не одно из крупнейших строений такого типа во всей стране. Водитель даже не успел глянуть ни на зимнюю стоянку грузовых барок, ни на парусные лодки, стоявшие у набережной полуострова. Надежная Кася, или же штурман Джи-Пи-Эс, делала свою работу без сучка без задоринки. И нельзя сказать, будто бы водитель не помнил трассу, но компьютерная девица всегда успевала напомнить о том, чтобы сменить полосу движения. Весной Ружицкий ездил задумчивым и счастливым, хотя бы по причине льющегося в окно теплого и пахнущего свежестью воздуха. Когда Кася приказала ему свернуть направо, пришлось притормозить. На Поповицкой пробки, правда, не было, всего лишь легонький запорчик. На Пильчицкой он снова нажал на педаль газа.
— Держись левой стороны, — напомнила Кася.
Она была права, а весенний вечер способствовал задумчивости. Ружицкий включил поворотник. Обнаружив просвет в сплошном потоке машин, идущих с противоположной стороны, он свернул влево, на широкую, осененную платанами подъездную дорогу. Бесконтактный датчик поднял шлагбаум; когда водитель заглушил двигатель, стекла поднялись самостоятельно.
— Добрый день, пан доктор! — Беата, секретарша шефа налетела на паркинге, когда Ружицкий не успел еще толком выйти.
— Привет, красавица Беата. Плохо, совсем паршиво или все катится в задницу?
Женщина слегка скривила носик.
— Скорее всего, последнее.
— Даже так?
— Дело даже не в том, — девица едва поспевала за ним, стуча каблучками по гранитной плитке. Чувство равновесия у Беаты было просто фантастическим — ни разу не споткнулась. — Новых пациентов только двое. Зато дети крупных шишек! Шеф обделался, сидит с ними сейчас и не знает, что делать.
В присутствии Ружицкого Беата могла позволить себе пооткровенничать и даже матерок подпустить. Доктор считался «своим парнем».
— Вот же, блин. А я так надеялся на спокойную ночь.
— Надеялся, говоришь?
Беата глянула искоса, бегом поспешая за Ружицким. Но его взгляда ей уловить не удалось.
— Ну да, необходимо помнить о надписи над карнизом у входа: «Оставь надежду, всяк сюда входящий»[2].
Секретарша инстинктивно зыркнула в ту сторону. Да нет, девиз по-прежнему гласил: «Мы — ваша надежда». Огромные двери беззвучно раздвинулись перед ними.
— Пан доктор! Пан доктор, что с моим сыном?
— Пан доктор, Оля останется нормальной?
Ружицкого осадила толпа из полутора десятков членов семей, перемещавшихся туда-сюда по шикарному вестибюлю. Беата вместе с тут же подбежавшим портье расталкивали наступавших цепью людей.
— Пан доктор, на вас одна надежда!
— Пожалуйста, умоляю вас. Вот все результаты анализов из больницы… Пан доктор!
Полная женщина размахивала веером бумажек. Но портье был выдрессирован как следует: настырную просительницу он отпихнул и деликатно, и в то же время решительно.
— Сейчас вас пан доктор принять не может! — голос у портье был очень решительным. — Приходите только в назначенное вам время.
Беата открыла ключом внутреннюю дверь. Эта дверь не могла быть автоматической, иначе толпа прорвалась бы в коридор. Портье искусно переместился из авангарда в арьергард, превратившись в Рейтана[3].
— Господа, нельзя, — заслонил он проход всем своим телом. — Нель-зя!
— Но только пан доктор может нам помочь!
— Нельзя! — только и повторял тот. — Приходите в назначенное вам время.
— Но ведь…
— Но ведь пан доктор без предварительной договоренности не принимает.
Беате удалось плотно закрыть стеклянную дверь. К счастью, та была звуконепроницаемой.
— Что это за пациенты? — спросил Ружицкий.
— Те, что от пана министра, так там несчастный случай.
— Какого министра?
— Не знаю. Я его по ящику не видела.
— Может — Странных Действий?
— Не-е, Клиза[4] я знаю, — молниеносно отрезала секретарша. — Этот тут, похоже, какой-то зам или что-то в этом роде. Шеф должен знать.
— А что с ним?
— Не с ним. Сын на мотоцикле во что-то врезался. Позвоночник, полный паралич тела, едва-едва шевелит головой. Каждую ночь у него кошмары. Ему снится, будто бы он парализован, мучается, пытается проснуться, а когда просыпается, то…
— Господи Иисусе! — Ружицкий взмахнул рукой. — Иисусе Христе! — он даже резко остановился. — Сочувствую! Выходит, что самый страшный ужас — это действительность.
— Ну так, — Беата тоже остановилась. — Помочь нам удастся?
— Если проявит волю к сотрудничеству. Ведь он сейчас в некоем чудовищном коконе, сотканном из ужасов. — Ружицкий продолжил движение по коридору. — А только это будет пахотой под уклон.
— Потому-то вся надежда только на вас.
— У хирургов помощи просить, конечно же, не станем?
— А они ничего и не сделают. Согласно их знаниям, паралич — это до конца жизни.
Мужчина кивнул.
— А второй случай?
— Дочка местной шишки. Пятнадцать-шестнадцать лет. Всю ночь спит и смеется. Родители подозревают, что у нее не в порядке с головой.
Ружицкий расхохотался.
— Сами они ненормальные. Через неделю их совершенно здоровая доченька вернется домой.
— Э нет, нет-нет, — погрозила ему пальцем Беата. — Пан шишка очень даже бабланутый, а у нас здесь частная клиника. Так что приказ от начальства таков: придержать девицу здесь не меньше месяца.
