Побег - [7]

Сава перекрестился, бросил шапку на скамейку и, сдув с книги пыль, щелкнул застежками.

«Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего Хлыстова Ивана Захаровича. Отверз уста моя, Спасе, слово ми подаждь молитися, Милосерде, о ныне преставленном, да покоиши душу его, Владыко»…

Малопонятные слова рукописного этого молитвослова с трудом давались Гридину, но он упорно читал и читал, спотыкался, возвращаясь к уже прочитанному, и вновь шел вперед, пока смысл торжественного этого обращения к Господу, вся суть канона за усопшего не легли на его душу, уставшую и замерзшую за годы отсидки.

— Ну, вот и все, дорогой ты мой Иван Захарович, крест я сделал, панихиду справил, как мог, теперь не обессудь, явишься во сне, матом покрою, вот увидишь, — перекрестившись, проговорил зэка и пошел прочь, прихватив стоящий на скамейке бидончик с медвежьим жиром и обожженным фитильком, торчащим из продырявленной крышки…

6.

…

«…Уже несколько дней подряд идем сквозь болота. Судя по картам, мы находимся где-то в бассейнах рек Лозьвы и Северной Сосьвы. Идем медленно: лошадки измученные и дорогой, и бесконечными колыхающимися мхами, и тучами комаров, мошки и прочего гнуса, тучами кружащими и над нами и над лошадями. Слава Богу, Емельян Давыдов, таежник и геолог-самоучка, захватил защитные сетки для наших лиц, но, щадя и жалея боевых наших лошадей, каждый из нас держит по тлеющей гнилушке: едкий белесый дым хоть сколько-то отгоняет мерзких насекомых от наших животных.

Болота довольно однообразные, но иногда, на выпуклых островках, среди полярных березок и вереска, нет-нет да и блеснет розовым цветом багульник, корявый и низкорослый в этих местах.

А иногда среди осоки изумрудом ряски и тины притягивают взоры бездонные топи… Давыдов(таежная душа) умеет их чувствовать заранее, и мы покамест не потеряли еще ни одного человека и ни одной лошади… Хотя, если отбросить сентиментальщину, лошади в нашем случае не менее, а пожалуй и более ценные, чем люди…

Господи, мне страшно от моих таких мыслей… Даже не верится, что они могли посетить мою голову, голову пусть и бросившего обучение, но все ж таки почти что священника… Ужас… Зачем, зачем я согласился на эту авантюру? Но с атаманом Дутовым шутки плохи. Александр Ильич горяч и требует полного повиновения от подчиненных… Одно дело погибнуть на коне, в сражении, там хоть все честно: либо ты, либо тебя… Как уж Богу будет угодно… А почить в бозе по приговору трибунала где-нибудь возле проссанной стенки в Богом забытом Миассе— нет уж, увольте.

…Наконец-то болота закончились, вышли к реке, довольно многоводной, похоже, Щугоре. Казачки соорудили шалашики и буквально за час возле ближайшего порога, в черной яме, наловили столько хариуса, что его хватило не только на уху и жаркое, но и на копчение, благо братья Поповы в этом были большими мастерами… Что ни говори, а сухой паек скоро приедается… Довольно мы его в Германскую пожевали…

Решили здесь, на сухом каменистом берегу, передохнуть основательно сутки…

Емельян Давыдов намекает мне на необходимость нанять проводника из местных, хотя бы из манси. Стращает какими-то «скрытниками», сектантами-староверами, ушедшими в эти дебри целыми семьями и очень жестокими к случайным людям, обнаружившим их поселения.

Я не из трусливых, но здесь, в этой бесконечной и глухой тайге, наш маленький отряд перерезать — вопрос нескольких минут…

Наступает ночь, писать уже трудно даже при свете костра. Назначил часовых, и дай нам Бог проснуться утром»…

…Рано утром Гридин, босым выскочив по малой нужде, вскрикнул от удивления: куда только падал его взгляд, всюду лежал плотный белый иней: и пожухлая, съежившаяся трава, и остроконечный плетень, и древняя, корявая береза, растущая возле самого дома, так и не успевшая сбросить листву, — все сияло молодым, не окислившимся серебром…

…— И в чем же вы, господа казачки, зимой на улицу выходили? В гимнастерках? Слабо верится… — прихлебывая кипяток, настоянный на брусничном листке, громко рассуждал Савва, в который раз обходя свой дом…

— Балда, твою мать! — рассмеялся он, увидев возле трубы, уходящей сквозь потолок, маленькую дверцу, ведущую, судя по всему, на чердак.

Две шинели, подпорченные дробью и темными следами высохшей крови, и бешмет из белого шерстяного сукна, подбитый темно-коричневым каракулем, щедро обсыпанные табачной крошкой, покачиваясь на зябком сквознячке, висели на суковатой палке, вбитой поперек крыши.

Бешмет, хоть и был великоват Гридину, и от запаха табака свербело в носу, пришелся по вкусу беглому зэка и, оставив шинели на потом, он радостный от находки, выбрался с чердака, белый от пыли и паутины…

— Живем, Саввушка, живем, — выдохнул Гридин и, не снимая приглянувшейся одежки, присел на скамейку у окна… А за окном, сквозь слюду, еле заметными темными пятнышками кружились редкие хлопья не ко времени случившегося первого снега.

«…Вопрос с проводником отпал сам собой. Низкорослый, не старый еще мужичок ханты, якобы охотник из деревни Мичабичевник, вышел на нашу стоянку, когда мы уже собирались в путь: тушили костер и приторачивали к седлам жгутовые мешки с копченой рыбой. В картах он якобы не разбирался по причине малограмотности, но дорогу к Медвежьему камню, а далее к хребту Маньпупунёр и к семи каменным столбам — останцам показать брался, запросив на удивление мало… На своих кривоватых, коротких ногах, обутых в расшитые стеклярусом и орлиными когтями меховых сапожках, он довольно скоро двигался по лиственничной тайге, идя почти наравне с нашими лошадьми.