Побег - [6]

С пару часов ехали молча, под впечатлением встречи, как вдруг Громыко прорвало. Смех и слезы, мат и сопли — все в кучу…

— Ваш благородь… — это он мне). — Да что же такое на свете-то сейчас происходит, а? Я же с ним в детстве на Кисегач за линями ходил… Наши батьки на паях в семнадцатом рудничок покупать собирались, драгу приобрели… А он на меня сейчас, как на последнюю блядь зыркал, сабелькой поигрывал… Сука!

Чтобы несколько разрядить обстановку, я решил объявить привал, спирта каждому по сто пятьдесят плеснул, приказал спать. В караул сам себя назначил. Костерок развел, рядом прилег. Руки зудят, к бумаге просятся».

5.

С трудом стянув с покойного гимнастерку и галифе с лампасами, Савва еще раз поразился тому, что тело подъесаула не разложилось, а высохло: под пергаментно-темной кожей, сухой и шершавой, отчетливо проступала каждая косточка, каждое ссохшееся донельзя сухожилие.

Первым делом Савелий отволок к свежевырытой могиле домовину-долбленку, после, точно такую же тяжелую крышку и лишь потом, на вытянутых перед собой руках, необычайно легкое тело бывшего казака. Сбросив гроб и крышку в яму, Гридин аккуратно опустился туда и сам, поддерживая подъесаула под спину, словно опасаясь, что позвоночник усопшего не выдержит и переломится. Уложив тело в гроб, Савва на груди его, как мог, разложил кресты и ордена, на миг пожалев, что боевое это серебро и золото через миг безвозвратно будет для него утеряно, но, тем не менее, ничего не взял и, закрыв домовину крышкой, выбрался наружу.

Солнце уже садилось, и от церквушки и соседних крестов на пожухлую траву упали темные тени.

— Отче наш, иже еси на небесах… — попытался вспомнить хоть одну молитву Гридин, но не сумел и, бросив на гроб горсть глины, сказал просто, от души:

Спи мужик. Судя по наградам, был ты настоящим человеком, не трусом и не сукой. Пусть будет земля тебе пухом… А крест я уж завтра сколочу… Гадом буду, сделаю.

Уложив на образовавшийся холм, разрезанный лопатой на квадраты дерн, Савва постоял минуту, посмотрел на полную, масляно-желтую луну, выползшую из-за леса, и, неумело перекрестясь, побрел домой по холодной от росы траве…

Вскипятив на плите печки чайник, Гридин поужинал солониной с медом, запивая мясо голым кипятком. После чего, собрав со стола твердые мясные обрезки — края окорока, бросил их в чайник, а чайник поставил на горячую еще печку:

— За ночь разопреет, станет мягким и не таким соленым. Что ж добру пропадать задаром, — пробурчал он устало и отправился спать в душную (ох уж эта печка) спальную.

…— Ты уж крестик-то поставь, раз обещался… — опять ночью наставлял Хлыстов разомлевшего Савву. — А то смотри, являться к тебе каждую ночь буду… И панихиду прочти по усопшему рабу божьему Хлыстову, Ивану Захаровичу… Прочти, не поленись…

— Да как же я тебе панихиду прочту, мужик, когда я и молиться-то не умею? — не очень-то испугался Савелий и, сбросив с себя жаркую медвежью шкуру, повернулся на другой бок…

— А ты сходи, милок, в церкву, сходи… Там все и найдешь… Сходи, велю.

— Велит он… — хмыкнул зэка, окончательно засыпая…

Раннее утро последующего дня Гридин встретил в чистой и сухой одежде подъесаула, с трудом вколачивая ноги в жесткие, задубевшие, словно колодки, офицерские сапоги.

— Ничего, небось, в росе размокнут, пока по лесу брожу… — решил Савва, выходя во двор, поправляя на плече ремень винтовки. Топор, заботливо наточенный аккуратным Иваном Захаровичем, он засунул за ремень, офицерскую портупею толстой, тяжелой кожи.

Тайга начиналась сразу же за стеной скита. Но лес, в основном кедровый и сосновый, был светлым и чистым, золотистые стволы деревьев стояли далеко друг от друга, отчего солнечные лучи вольготно и свободно проникали сквозь шуршащие где-то в выси курчавые, иглистые кроны. По мягкой подушке из мха и опавшей хвои, посвистывая, носились нагловато-любопытные бурундуки, мелькая полосатыми спинками почти у самых ног Савелия, блаженно покуривавшего свою первую утреннюю самокрутку.

Шебурша тонкими, цепкими коготками по сосновой коре, вверх и вниз носились по стволам поползни, самоуверенно попискивая и поглядывая на человека удлиненными, черными глазками.

Подергивая полупрозрачными, розоватыми на солнце ушами, крупный заяц приноровился к кустику княженики, усыпанному красными, схожими с малиной ягодами.

Гридин сдернул трехлинейку с плеча, но стрелять передумал: мяса пока еще было вдоволь, а выстрел, не дай Бог, могли и услышать ретивые лагерные вертухаи.

— Жри, не бойся, — смилостивился зэка и направился к невысокой сосенке.

— Пожалуй, для креста лучше и не надо… — решил Савелий и взял в руки топор…

…А в часовенку Гридин все ж таки заглянул…

Сквозь слюдяные оконца полуденный свет проникал в часовню радостными, слегка радужными пучками, ложился на пыльный пол и бревенчатые стены четкими, светло-желтыми квадратами.

Убранство часовенки мало чем отличалось от убранства самого дома, где сейчас проживал непрошеным, незваным гостем Гридин Савелий. Те же бревенчатые стены с тщательно уплотненной паклей меж отдельных бревен, хотя, вполне возможно, это была и не пакля, а высохший и посветлевший от времени мох. Точно такие же скамеечки возле стен и такая же неуклюжая печка, сложенная из камня, — и лишь небольшой иконостас с десятком почти черных ликов, да невысокие перильца с грубо вырубленными балясинами, огораживающие условный алтарь, вот, пожалуй, и все замеченные Саввой отличия… Да еще небольшой аналой и лежащая на нем толстая книга с тремя металлическими застежками, даже сквозь слой пыли блестевшими золотом…