Победитель турок - [76]
— Бросайте сюда все силы! Турок бежит!
Однако те придерживались задуманного плана и до поры до времени не вмешивались в сражение, а продолжали растягивать крылья-фланги, словно птица, готовящаяся к полету…
Первоначальные надежды епископа продержались не долго, а лишь до тех пор, пока обрушившиеся на головы турок сабельные удары, ружейные выстрелы, ливень копий и стрел, а также брань и понукания военачальников не заставили их вспомнить о том, что спасение — в обороне; за телами павших под первыми ударами они неожиданно построились в боевые порядки и одним махом остановили рвущихся на холм венгров. Некоторое время борьба велась на одном месте; казалось, набегавшие навстречу друг другу волны сталкиваются с равной силой, не могут побороть друг друга и расходятся, чтобы вновь схватиться… Епископ Лепеш и Янку сражались в первых рядах: на белоснежном своем коне епископ в черной сутане, с развевающейся белой бородой, со сверкающей саблей был похож на херувима-мстителя. Турки не могли устоять перед его саблей и все же неудержимо рвались к нему, — Мезид-бей натравливал на него лучших бойцов и даже собственных телохранителей… А епископ истреблял их одного за другим. Мало-помалу вокруг него вырос настоящий холм из смертельно раненных солдат и лошадей со свернутыми шеями, проколотыми и сломанными ногами; его собственный конь едва перескочил через этот холм, когда епископ кинулся останавливать обратившийся в бегство отряд.
— Не бегите, стойте, мать вашу так! — в бешенстве орал он. — Не бегите, а не то зады вам порублю!..
Потом епископ начал молиться, но так грозно и с неистовством, будто проклинал.
— Помоги нам, господи Иисусе, единый святый бог! — взывал он неустанно, но турки, которые не понимали слов и могли судить лишь по тону, вероятно, думали, что он бранит либо своих бегущих солдат за трусость, либо их.
И Янку прекрасно показал себя в бою. Он не кричал, правда, как епископ Дёрдь, а сражался, сжав зубы и ощерившись, будто злобный пес, но на удары не скупился. Нельзя было пожаловаться и на его воинов, хотя большинство из них знало турок лишь понаслышке и сначала чуть ли не со страхом кололо их копьями и рубило саблями, словно считая, что дело это напрасное и никакое оружие нехристей не возьмет, однако, увидев показавшуюся из-под кафтанов кровь и покатившиеся головы в чалмах, они совсем осмелели. Наемные солдаты сражались храбрее всех и с величайшим спокойствием, особенно лучники и стрелки. Они вставали на колени подле своих коней, метрах в ста от какого-нибудь кипящего клубка людей, и, будто соревнуясь, целились в турок.
— Я во-он того, большебрюхого, сниму…
— А я того, что на черном коне и в красном тюрбане…
— Уважу турка, который со знаменем…
Они заранее говорили, в кого целятся, а если действительно попадали, коротким гиканьем возвещали о событии, словно упражнялись дома, на крепостном дворе; только тон выкриков был более волнующий, словно окрашенный висевшей над ним смертельной опасностью. Для них это было не пустое бахвальство, а необходимое при их профессии доказательство своего умения, ибо каждый лист лавра означал более высокую плату.
Долгое время бой шел на одном месте, первоначальный подъем христианского войска все еще успешно уравновешивал натиск турок. Однако за турецкими отрядами, уже вступившими в бой, из лагеря подходили все новые отряды; построившись, они бросались на сражавшихся с неослабевающей силой христиан. Когда одну шеренгу турок вынуждали к отступлению, на смену ей становилась другая, третья, и постепенно образовалась настоящая плотная стена, о которую разбивались любая отвага и воодушевление; потом стена эта двинулась вниз по склону, поначалу медленно, потом все быстрее, словно то был горный обвал, и венгерское войско дрогнуло, начало отступать. Сперва туго, шаг за шагом, защищая каждый клочок земли, потом — когда двинувшаяся по склону человеческая лавина покатилась все быстрее, — спасаясь чуть не бегством!
Правда, епископ Лепеш все еще бранил своих солдат:
— Не бегите, мать вашу так! — И тут же свирепые ругательства перемежал мольбою: — Помоги нам, господи Иисусе, святый и единый бог!
Но даже он не мог теперь устоять перед турками.
В пылу кровавой битвы он начисто позабыл обо всем, что решили вчера, в нем жило лишь желание выстоять, успешно сопротивляясь, и он все посылал гонцов к Хуняди:
— Бросайте сюда все силы!
Однако воевода, будто на глазах его шел пустячный рыцарский турнир, не обращал внимания на гонцов, подлетавших к нему на покрытых пеной конях. С каменным лицом он выслушивал просьбы, требования о помощи, которые — даже в передаче гонцов — так и обжигали волнением, а если и ронял слово, то обращено оно было к военачальникам подчиненных ему отрядов:
— Теперь возьмем немного правее. Лучников и стрелков поставьте в первые ряды! А как скомандую атаку, ты, господин Захони, туркам в тыл заходи, чтоб отрезать их от лагеря!.. А ты, господин Секей, атакуешь тех, что в лагере застряли!..
Сейчас, когда он стоял в самом центре великой битвы, происходившей в нескольких сотнях шагов от него, шумы, хрипы, треск и стоны, достигавшие его ушей, благотворно подействовали на его взволнованные нервы, смирили смешанное со страхом нетерпение, — он вдруг совершенно успокоился. Каждым нервом он ощущал надежность своего плана, вымеренного, точно построенного в мыслях, — так слепец, зная дорогу, ногами осязает цель и смысл каждого шага. Его непоколебимое спокойствие не нарушилось и тогда, когда центральная часть войска, которой командовал епископ и Янку, начала отступать все быстрее, а потом побежала, — почти бесстрастным голосом он продолжал отдавать распоряжения:
