Победитель турок - [74]

— Как звать тебя?

Услышав голос, мужик поднял взгляд, но лишь на мгновенье; тут же вновь опустив глаза, он молчал.

— Наверно, румын, — сказал епископ и снова спросил: — Cum tye tyame?

Однако крепостной на этот раз даже глаз не поднял.

— Да понимает он, только дурачком прикидывается! — Епископ снова вскипел и гневно обрушился на мужика, все повышая голос: — Знаю я твою хитрую породу, змеиное отродье! И ты был у Колошмоноштора!..

Мужик, застывший в упрямом бесстрастном молчании, при этих словах, казалось, чуть дрогнул, и глаза его блеснули странным огнем, однако губы были по-прежнему немы.

— Куда вы подевали людей, посланных за хлебом, вероотступники?.. Ведь и ты из потира пьешь, верно, еретик, а? Все законы божьи попираешь…

Он не ждал ответа — просто давал излиться просившимся наружу словам. Мужик, стоявший перед ним молчаливо и мрачно, был нужен ему лишь затем, чтобы было к кому обратить эти зачатые в душевном беспокойстве слова, уже столько раз себе и другим высказанные, но всякий раз недостаточно, всегда недостаточно!

— Имущество вам подавай, чужим потом и кровью нажитое, а? От повиновения отказываетесь, самим господом вам предначертанного… Против заповедей восстаете, безжалостно и свирепо кров господ своих разрушаете… Все общим сделать хотите, над заповедью Иисуса, жизнью своей ради вас пожертвовавшего, глумитесь… Сказано ведь: «Воздай богу богово, а кесарю кесарево…» Кому же бог повелел рабом быть, не должен желать себе доли господской! Кто божеские и людские законы попрал, не может ждать пощады!

Хуняди с удивлением, смешанным с ужасом, смотрел: на барахтавшегося в омуте слов старика, не умевшего освободиться из-под их гнета, но все больше оттого свирепевшего… а ведь для него этот старик всегда был олицетворением твердости и сурового спокойствия. Он хотел встать, хотел сказать епископу, чтобы тот сдержал себя, но сейчас для этого требовалось храбрости не меньше, чем для того, чтобы выйти навстречу вырвавшимся на свободу коням, а к храбрости еще, по крайней мере, столько же силы в словах, сколько должно быть ее в руках у того, кто пожелает остановить взбесившихся коней. Великан-епископ стоял перед сгорбленным маленьким мужичонкой, расставив ноги, засунув руки в карманы сутаны, выпятив грудь, и швырял в него сотрясавшие шатер слова, будто желал уничтожить. Однако в этом могучем неистовстве, да и в тоне его, сквозило отчаяние, что-то, похожее на заклинание:

— Да знаешь ли ты, кто я? Я отец Дёрдь Лепеш, епископ, который вершил земной суд над вами при Колошмопошторе. И в другой раз я поступлю так же, ежели вы подлых дел своих не оставите. Это я вершил суд над Анталом Надем и прочими бунтовщиками, и я же помиловал тех, кто избежал заслуженной смерти в бою! Но клянусь, более ни единого из вас не помилую! Надо с корнем вырвать плевелы, выросшие в пшенице, а не то они вновь прорастут и семенами своими усеют землю…

Тут мужик поднял вдруг голову и тихо, безжалостно сказал:

— Будь ты проклят за неправый суд твой!..

Пораженный епископ сперва поглядел на него молча, потом закричал:

— Стража! Стража! Увести его, утопить вместе с прочими!

Воины ворвались в шатер, схватили мужика, пинками и толчками оттесняя к выходу, но тот заупрямился и не хотел идти. Теперь — откуда и голос взялся! — он даже с порога, борясь с вооруженными стражами, громко выкрикивал проклятья:

— Будь ты проклят за неправый суд твой! Но скоро и наш бог истинный свершит над тобою суд, готовься же к нему, черпая твоя душа!

Епископ стоял у выхода из шатра и слушал проклятья, покуда они не растворились в шуме ночи. Тогда он обернулся и недоуменно, почти с испугом оглядел потрясенного, застывшего Хуняди, словно очнулся от кошмарного сна. Рукавом сутаны епископ отер щеки, лоб и тихо, чуть ли не стыдясь, произнес:

— Так вот и теряешь спокойствие от всех этих богомерзостей!

— Еще и как теряешь! — с глубоким убеждением подтвердил Хуняди.

Оба войска встретились лицом к лицу у Марошсентимре, на раскинувшихся за селом холмах и полях. Турки прибыли туда раньше и заняли лучшие позиции: их военачальники расставили свои огромные полчища, подобно рядам винограда, уступами на полого поднимавшихся склонах холмов. Турки расположились на холмах, лицом обратясь вниз, а внизу, на ровном поле, стояли венгерские войска. При виде усыпанных турками холмов невольно возникало чувство, что вся эта огромная масса людей, сдвинувшись, покатится вниз неудержимой лавиной, конечно, сомнет стоящее на равнине войско, которое и числом-то было поменьше. В каждом воине венгерской стороны возникло, по-видимому, такое чувство, ибо в лагере царила необычная нервозность. Дворяне, командовавшие отдельными отрядами, и другие военачальники едва справлялись, успокаивая солдат, охваченных инстинктивным, животным желанием бежать, спасаться. Беда заключалась и в том, что среди воинов было много новичков, которые никогда еще не участвовали в сражениях и турок знали лишь понаслышке, слухи же были один страшнее другого, так что теперь, когда встреча с врагом состоялась, у многих душа ушла в пятки. Да и сами благородные дворяне не все были закалены в боях, кое-кто среди них тоже раздумывал о сложившихся обстоятельствах со смущением, которое граничило со страхом. Сам епископ Дёрдь Лепеш, заметно побледневший, сказал Хуняди, когда, разбив лагерь, они уселись держать военный совет: