Победитель планеты (двенадцать разрезов времени) - [32]
Больше они не были связаны с голодными областями вулканов. Они могли унести с собой их свет, их тепло, их огненную защиту. Неугасимый огонь передавался из поколения в поколение. Его надо было сторожить и питать. Это делали слабейшие, самки и старики, и с ними приходилось делиться добычей.
Тогда стадные обезьяны откочевали снова к югу от ледника, где мягче климат и богаче жизнь.
Охотник в оленьей шкуре то ползком, то быстрыми прыжками передвигался по моренной местности. Хвойные лески росли около озер, стоявших в граните, как налитые чаши. Солнце опускалось. И березы отдавали свою листву уходящему солнцу и лету.
Охотник был низкоросл и не имел особой силы. Рыжая шерсть покрывала его ноги и грудь под шкурой. Лицо заросло и казалось волчьим. Маленькие глаза бегали под огромными надбровными дугами, над которыми покатый лоб уходил назад. Подбородка не было, и косые челюсти резко выдавались.
Он ступал нетвердо, ногами, согнутыми в коленях. При каждом шорохе его оттопыренные. уши шевелились.
Он ступал нетвердо ногами, согнутыми в коленях.
Он нес на плече грубо оббитый тяжелый камень, насаженный на сук.
Голод и страх толпились в его тесном мозгу: страх быть одному, без огня и без других яз пещеры и страх вернуться пустым. Он не владел тайной разящего удара. И часто плечи его гнулись под тяжестью грозного презрения товарищей.
Но в нем жило еще звериное упорство. И в этой голове с покатым лбом оно претворялось уже, помноженное на страх смерти и хитрость, в темное чувство долга и некое чувство соревнования.
Сегодня он не убил никого, хотя видел зверей. Не убил потому, что был слабосилен и неловок. Дневных он не боялся, но запахи, тяжкие шаги и рыкание ночных заставляли его трепетать, ибо тьма обступала тогда и тянула руки к сердцу и горлу. Он зашел далеко. В этой местности с нанизанными друг на друга моренными холмами было легко заблудиться, несмотря на его собачье чутье.
Он никогда не видел ледника. Только самый старый в пещере видел его и лавовые потоки. Но у него недоставало слов об этом рассказать. Можно было понять лишь, что чудовище, страшнее пещерного льва и длиннее тысячи мамонтов, пожирает землю на севере. А об огне полагали, что он сошел некогда с неба.
И охотник думал о мудрости этого мнения, следя в бледнеющем августовском небе первые падающие огни, метеоры.
Он не умел управлять мыслями. Они прыгали сами по себе, немного более яркие, чем сновидения. Мысль о происхождении огня привела воспоминание о пещере, где говорили об этом. Иногда, после неудачной охоты, он выдалбливал кремнем на стенах изображения зверей. Он делал так по старому обезьяньему инстинкту подражать виденному, для того, чтобы обмануть длинную зимнюю ночь, для того, чтобы задобрить сильных охотников, изображая их подвиги, а также потому, что, изображая сильных, он воображал себя на их месте. И он размалевывал свои изображения желтой и красной кровью земли — охрой и марганцем.
Теперь он добрался до того места, где думал провести ночь. Это скалистая россыпь, с ходами, устланными сухим мхом. Он хорошо знал их. Местность тут была низка, гола и бесплодна, вся в стертом песке и галечнике, провал, стесненный неприступными скалами. Звери не ходили сюда. Он знал путь один; звери и сотоварищи не знали его. И это была его гордость.
Внизу стояли лужицы воды. Но ее нельзя пить: это горькая вода, сочащаяся из земли, липкая, с противным запахом и радужными оттенками, как бурая кровь.
Он умел выбирать камни. И пока не померкло небо, он стал оббивать друг о друга два куска кремня. Вся сила его мысли ушла в придание формы камню. И его искусство в этом превосходило искусство других. Он верил, что зверь, изображенный пронзенным на стене пещеры, легче даст себя убить, а орудие, искусно отточенное, сделает слабые руки равными по силе рукам самых сильных.
Он бил кремень кремнями. Искры летели от камня, подобно пыли метеоров, несущихся по небу. Это был холодный огонь, не вредящий и не помогающий, видимый ясно только ночью. И давно привыкнув к нему, он его больше не замечал.
Внезапно что-то зашипело под его ногами. И он отпрянул. Но не было ничего — только красный червяк прополз по мху, влажному от горькой воды. И он присел на корточки и продолжал свою работу, потому что стук рождающегося оружия согревал его и делал бесстрашным.
И зашипело вторично. Быстрее чем он мог отдать себе отчет в происшедшем, влажный мох запылал под ним и обжег икры и ступни. Он выскочил в ужасе перед непостижимостью чуда.
Но сладкое тепло уже коснулось его, и свет, озаривший ребро камня, сделал невыносимым мрак снаружи. И вековая привычка к огню побудила его вползти и увеличить огонь, осторожно сгребши мох.
Его голова, переполненная страхом и благодарностью, лихорадочно работала. Стремление к силе, вскормленное животной трусостью, голодом, боязнью возвращаться без своей доли добычи, трепетом перед сильными, — стремление создать себе силу, подсказанное уловками примитивной хитрости стадных обезьян, только что заполнявшее все его скудные мозговые извилины, когда он делал оружие, преобразило для него происшедшее. Огонь, явившийся осветить ему ночь, уже поставил его тем самым выше других. И гордость отмеченного неслыханным гнала мысли в его голове.
