Победитель. Апология - [7]

Так на какой рубашке, маэстро, остановили вы свой выбор? Мягкой, мышиного цвета и, разумеется, без галстука — на студенческий манер? Так ты еще не появлялся в аудитории. И не надо, рано. Надевай, что всегда, все равно ведь не застанешь ее у тетки Тамары. Единственный в Жаброве медицинский работник обязан с утра быть на боевом посту. Куда же спешишь в таком случае? Осведомиться у тети, какое впечатление произвела на нее поздняя гостья? А почему бы нет? Да и, в конце концов, надо поблагодарить за гостеприимство.

Замок щелкнул, но ты привычно толкаешь дверь — заперто ли? При девочке из Жаброва не стал бы так.

Клочки бумаги на цементных ступеньках. «Дебет», «Итого» — разорванная ведомость, которую принял вчера ночью за растерзанное в страсти любовное послание. Красноречивая подробность!

Сыро, ветер. Велосипедист в резиновых сапогах. Утром, должно быть, был дождь. «Не ждала? Решил проводить». Мокрый и нахохлившийся, как воробей. Смешной. Больше не жалеешь об этом несостоявшемся свидании?

Сгорбленная семенящая навстречу фигурка. Бурки в галошах. Здравствуйте, тетя Поля, какими судьбами? В гости? Но вы перепутали — воскресенье было вчера. Свернуть тебе некуда, и ты катастрофически движешься навстречу неудержимой старческой доброте.

— Доброе утро. — Останавливаешься.

Тетя Поля замирает от радостной неожиданности.

— Господи, а я думаю: Стасик это или не Стасик? Я тебя еще не видела в этом пальто.

— Стасик, — подтверждаешь ты. Тебя она щадит, а вот братца непременно расцеловала бы дряблыми губами.

— Рано-то как! Ты же к десяти всегда.

Все знает о тебе старая Поля! «Маленький был — пухленький, кудрявенький — встанешь и стоишь, смотришь».

— У Андрюшки-то день рождения завтра. Тридцать.

Добрая нянечка — все помнит. Арина Родионовна.

— Тридцать, — гмыкаешь ты. — Тридцать ноль-ноль.

— Что? — Всполошилась, тревога в поднятых глазах: не случилось ли чего с ее любимцем, с первенцем ее Андрюшей?

Успокаиваешь:

— Жив и здоров.

Потрескавшаяся дерматиновая сумка. Ты помнишь ее столько же, сколько помнишь себя. Морщинистые руки — коричневые, как вареный сахар. «А чего сегодня к чаю-аю! Ну-ка, быстро руки мыть!» Приторный горячий запах, алюминиевая кастрюля без одной ручки. Не у Поли ли, няни и по совместительству домработницы, прошла директор фабрики свой первый кондитерский университет?

Целлофановый сверток.

— Вот. Передай Андрюшке от меня. Я не знаю, где он сейчас…

Носки? Целлофан хрустит и сверкает, перевязанный лентой, — фасованную халву в таком продают. Газета ныне не устраивает Полю — в ногу с веком шагает.

— Сами завтра отдадите. Он пригласит вас.

— Да чего ж меня? Вы молодые, а я чего! Только веселью вредить. Поздравишь от меня, скажешь — поздравляю, не болеет пусть, счастья ему.

Некогда препираться — молча суешь подарок в портфель.

— А я думала-думала — ну чего ему? Голову сломала. Галстук? Галстуки не носит он. А носки всегда пригодятся.

По отношению к тебе няня не проявляет такого здравомыслия. Из подарков, что она обрушивает на тебя в день рождения, можно составить передвижную выставку ненужных вещей. Самый свежий по времени экспонат — безопасная бритва, торжественно врученная в день твоего двадцативосьмилетия. В следующий раз няня подарит тебе примус. В целлофане. Или мяч. «Мячик у тебя был — красный с синим, не помнишь? Только появились они. Сорок седьмой год — какие там игрушки! Ты и не играл им. Возьмешь в ручки и носишь. Умненький был, такой умненький».

— Не помирились?

Наивная няня! Все надеется. Неужто же, прожив в вашем доме десяток лет, не постигла характера главы семьи?

— Как чувствуете себя? — вспоминаешь ты. — Грипп свирепствует. Ничего?

«Войдите в мое положение, Лариса Павловна. Я не могу оставить отделение на девочку. Тем более сейчас». Любопытно, сколько лет этому Маркину?

— Они-то поздравят его? — Подумаешь, грипп! Не боится его старая няня. — Сын ведь… Тридцать лет…

Скалишь зубы.

— Будем надеяться.

С надеждой и состраданием глядят голубенькие глаза.

— А сама-то? Давление как?

Этого не знает никто. «Может, ты поговоришь с нею? Меня она не слушает». У тебя заботливая жена, Рябов, — контрабандой таскает домой тонометр, чтобы измерить давление твоей матери, но та бдительно охраняет свою руку.

Что-то про лук говорит няня — больше лука надо есть, чеснока, тогда никакая лихоманка не возьмет…

— Понятно. — За бумажником лезешь. Ничего не подарил к Восьмому марта, надеялся сделать это на дне рождения братца, но коли ее не будет завтра…

— …На воздухе гулять. А лекарства и все эти витамины — от них вред только.

Не замечает бумажника в твоих руках. Не хочет замечать — с ее-то дотошным зрением. Протягиваешь десятку.

Держись, Рябов, — начинается представление. Терпеливо ждешь, пока одной рукой отмахивается, затем, переложив сумку, — другой, и все говорит, говорит, захлебываясь, что у тебя, дескать, семья, а у нее пенсия, что ты молод и тебе столько надо разного, а ей хватает, и лучше уж купи завтра что-нибудь Андрюшке… Не блещет няня разнообразием.

Десятый час. В понедельник с высочайшего разрешения Панюшкина можно совсем не являться в контору — день лекций, — но хотя бы на полчаса заглянуть надо. А еще кофепитие у тетки Тамары.