Победитель. Апология - [29]

Вот за что отпущены тебе грехи! Братец переоценил твои способности.

— Я не ночевал у Тамары. — Почти каешься, но у тебя есть смягчающее обстоятельство. — У нее другой человек ночевал.

Воспаленные глаза глядят на тебя серьезно и с недоумением, твои же невинны, как голуби.

— Куда мы идем? — интересуешься ты.

Бабушка в длинном, до пят, пальто продает подснежники. Ласково ловит взгляд — почему твой, а не твоего импозантного спутника? Ты жизнерадостно глядишь сквозь нее.

— У Тамары был кто-то?

А ты болван, Рябов! Тебе и в голову это не пришло, когда тащил туда девочку. В какой просак могли влипнуть вы!

— У Тамары никого не было. Я попросил ее приютить на ночь одну мою знакомую. Так куда мы идем?

Почему-то на твой лоб смотрит братец. Ощеряется. Мелкие попорченные зубы. Как низко пал ты в его глазах!

— Мы ко мне идем. Переодеться надо. — А я-то думал, ты стал наконец мужчиной! Обрадовался. Ни на что ты не способен, братишка, кроме как считать коэффициенты. Жаль, жаль. Очень жаль мне тебя.

— Там плакат висит: пейте томатный сок. Между прочим, он возбудил во мне жажду. Сок в бокале! Стакан показался художнику прозаичным? — Мелочишься, Рябов. Не стыдно?

— Это где мы звонили? — Рассеянно. — Дикая мазня! Я говорил на собрании.

Гмыкнув, с возросшей бдительностью выбираешь каучуковой подошвой сухие островки на асфальте.

8

Грязным дерматином обита дверь, из дырок и дырочек лезет пакля. Братец сопит и шарит по карманам. Ключ — символ суверенности. «Для меня главное — отдельный вход. И еще свет, конечно». Два непременных условия, предъявляемых им к своей берлоге. Художник — существо вольное. Кто смеет посягать на его право возвращаться домой когда и с кем угодно?

— Входи.

Полумрак. В нос кисло шибает запах мокнущего белья. Старательно вытираешь ноги о бывшие штаны. Облезлый рукомойник, под ним широкий цинковый таз. В мыльной воде плавает выжатая лимонная долька. Чистое ведро на табурете прикрыто задубевшим холстом. Почему бельем пахнет? — насколько ты помнишь, у братца никогда не было прачечных склонностей. Кособокий веник, дрова, блюдце с молоком.

— Еж все еще живет у тебя?

Тетюннику уподобляешься, демонстрируя знание подробностей? Год не навещал братца, но ведь это ерунда, раз помнишь все.

— Егор Иванович? — А вот имя запамятовал. — Скрипим помаленьку.

Сует ногу под табурет — хочет представить тебя Егору Ивановичу? Звяканьем откликается подтабуретное пространство. Бутылки. НЗ на случай суровых времен?

Распахивает дверь в комнату. Яркий дневной свет. Много воздуха, плавательные дорожки, тренерша в красном костюме с белой полосой. Гора холстов на массивном гардеробе — отвергнутые шедевры. Краской пахнет.

Ржавые качели. Группа утомленно порасселась на низких длинных скамейках, экскурсовод не спускает глаз с шоссе — где автобус? Окна общежития, приютившего вас на ночь, распахнуты: полы красят. Ты и девочка из Жаброва стоите в стороне, отдельно от всех. Что-то неприятное было там. Что?

— Проходи.

Диван с неприбранной постелью. Древесным жучком изъеден стол, но зато — круглый, старинный, на гнутых ножках. «Он изобретатель. Самоучка, семь классов образования, но голова — золотая». Нет, это на предыдущей квартире. О нынешних хозяевах ты не слыхал ни слова. Модель крейсера на тумбочке. Пылью покрылась полировка.

— Что не раздеваешься?

Снимаешь пальто, оглядываешься, ища вешалка. «ЛЕТАЙТЕ САМОЛЕТАМИ АЭРОФЛОТА». Какой странный вид у стюардессы! Эскиз рекламы? Братец берет у тебя пальто, вешает на гвоздь, вколоченный в боковину шкафа. Свое на диван бросает.

— Садись.

Мешкаешь — краской заляпан канцелярский стул с ободранной спинкой. Улучив момент, рукой проводишь по сиденью.

Блеклая мимоза в бутылке из-под молока. Живописный творческий беспорядок — посторонних лиц, надо полагать, он тонизирует. Запах краски поослаб. Или привыкать начинаешь?

Что неприятного было там? «А тебе? Что досталось тебе?» — «Старая занудливая скряга, именуемая памятью, а еще молодая, но подающая надежды лысина». Медленно поворачивается, смотрит — так что все сдвигается в тебе и плывет вниз, вбок… И все-таки что-то неприятное было.

Книга на столе — «ГОГЕН В ПОЛИНЕЗИИ». Открываешь наугад. Четыре коричневые женщины в неестественных позах, в нелепом одеянии, на фоне расплывчатых пятен, означающих, по всей видимости, кусты и деревья. Груди обвисли, лица топорные и бесстыдные. И это тоже нравится брату? Лично ты предпочитаешь «Неизвестную» Крамского.

— Пиво будешь?

Два граненых стакана, на вид чистые.

— Если угостишь. — Не прозвучала ли обреченность в твоем голосе?

Бутылка без этикетки. О стул открывает. Легкий сизый дымок — симптом свежести или наоборот? Профан ты в пиве, Рябов! Урод в мужском братстве — и здесь тоже.

Вот что было там неприятным — твое чувство неловкости: вся группа вместе, а вы в стороне, у ржавых качелей, вызывающе обособленно от остальных. Спиною, всем телом ощущал на себе насмешливые взгляды. Ей же хоть бы хны, и это придавало тебе мужества. Скалил зубы, беспечно рассуждая о чем-то, а сам напряженно прислушивался: не идет ли автобус? Взгляды жгли тебя. Это-то и было неприятным. Какая разница, что подумают о тебе люди, которых ты никогда не увидишь больше! К свободомыслию располагает жилище брата.