Побѣдители - [81]

Ну и подарки я сегодня получаю… А ведь день еще только начинается. День только начинается, и, коль скоро это мой день, я имею полное право провести его так, как моей душеньке угодно… Чего же мне угодно? Надо решать уже с достаточной быстротой, иначе мне навяжут чужую музыку для танцев.

Через пару часов пойдут визиты. Не слишком-то я люблю это двадцатиминутное чаепитие, повторяющееся с каждым новым посетителем. И ведь только завяжется вдруг разговор, как входит новый человек, а сидящий, понятное дело, начинает собираться уходить. Поэтому всяк и старается обойтись общими фразами. Хочу ли я этой мороки, и хочет ли ее кто-нибудь из друзей и знакомых? Думаю, те, кто сегодня заедет на мою столичную квартирку, не особо огорчатся оставить карточку консьержке. Визиты – штука нудная. Но ведь никто и не знает толком, на какой я из квартир.

Я уже приводила себя в порядок, а мысли спешили: день начался так великолепно, что испортить его никак нельзя.

– Катя!

Наша помощница, все с той же понимающе снисходительной улыбкой, явилась в дверях столовой.

– Спасибо за очаровательный завтрак, цветы мои любимые. Только знаете что… У меня складывается твердое убеждение, что я сию минуту нахожусь в Петербурге.

– Неужто мыши завелись? Кто-то пирог съел, гляжу.

– Мыши.

Мне в самом деле захотелось в Петербург. Побродить бы таким-то погожим днем по Летнему саду… Вдруг вспомнилось забавное, майское: мальчик гимназист лет одиннадцати, громыхая на бегу ранцем, гонялся за сестренкой, еще не школьницей, в шелковом китайском плащике желтого шелка. Так и непонятно было, во что они, собственно, играли: в салки или в прятки? Выходило нечто среднее. Девочка, тряхнув волосами, со смехом спряталась за увенчанную своими маками Nox. «Я тебя вижу, выходи!!» – закричал брат. «Ты не можешь меня видеть, Антоша, – с достоинством возразила девочка, высовываясь из-за статуи. – Я же за Ноченьку спряталась. Значит, тут темно».

Мысль об этих незнакомых детях и прояснила мои планы. Если я и не могу силой прихоти мгновенно перенестись в Петербург, зато я могу с удовольствием кое о ком вспомнить в Москве.

Ибо если есть удовольствие большее, чем получать подарки, то это удовольствие их дарить. Уверенная, что Катя достойно соберет для меня к вечеру весь урожай визитных карточек и подарков, я выскользнула с черного хода. На всякий случай.

Таксомотор, уж мой день, так мой, быстро домчал бы меня в старый город, но по дороге я на добрый час завернула в «Детский мир». Сопровождаемая приказчиком, невидимым за многочисленными коробками и пакетами, воротилась к автомобилю. Ну, вот и Тверской бульвар.

– Нелли? Именинница в такую рань? – сестра открыла дверь собственноручно. В квартире тоже Мамай воевал, как говорила бабка. Не из-за начала учебного года, как у Наташи, но потому, что из Бусинок воротились лишь позавчера. Одно другого стоит.

Мы с Верой вовсе не похожи, сестер в нас не узнают. Волосы у сестры светло-каштановые, вьющиеся, глаза прекрасного цвета – дымчато-серые, безо всяких моих болотных крапинок. (Это только в романах пишут о красоте зеленых глаз, в жизни я ни разу не встречала таких, что вызвали б восхищение). Черты лица более правильные, чем у меня, классические. А главное – решительно разнятся характеры. Сколько я себя помню – сестра всегда казалась мне какой-то удивительно взрослой, уравновешенной, рассудительной. Четырехлетней, мне казалась взрослой двенадцатилетняя, с достоинством руководившая тем, как мы, человек пять помладше, сидим за круглым столом, прилежно протирая пальцами мокрую оборотную сторону переводных картинок. Вера одновременно успевает и вытереть пролившуюся из блюдца воду, и разрешить спор из-за самой красивой, серебряной, и похвалить за удачно сведенный рисунок. Или же мои воспоминания восьмилетней о шестнадцатилетней сестре. В темных гимназических платьях, хорошие собою, но какие-то невероятно строгие, они с подругой Мариной Крамаренко, дочерью Николая Николаевича, директора Палеонтологического института, говорят за шитьем о (как я сейчас понимаю) теории струн и бета-функции Эйлера. В ту пору сестра еще делала выбор между живописью и точными науками. Через год она поступила все же в Академию, Марина же так и направилась по стезе теоретической физики. От сестры всегда веет каким-то внутренним покоем.

Идет время, но я отчего-то никогда не догоняю сестры. Она по-прежнему взрослая. Я по-прежнему не очень, даром, что уже признанный в мои теперь уже двадцать четыре года литератор.

– Что так внимательно меня разглядываешь? Да, переезд, да, одичала в глуши за лето.

– Пустое! Просто не видела тебя с мая. Я еще и по сторонам сейчас осмотрюсь, ибо больше трех месяцев сюда не заглядывала. В первое мгновение лица и предметы после долгой разлуки выглядят совсем не так, как помнились.

– Вольно ж тебе устраивать долгие разлуки. Уж так тебя ждали, особенно девочки.

Я только улыбнулась, озираясь, даром, что в прихожей еще громоздились дорожные баулы и тюки. Как здесь высоко! Потолки изрядно выше наших, современных. Квартира близ Никитских ворот48 отошла к московской ветви нашей семьи от второго дедова брата, Николая Гавриловича, финансиста, одного из тех, кто в период диктатуры восстанавливал Крестьянский банк. Николай Гаврилович, как и дед, скончался до моего рождения. Плохо быть поздним ребенком: не расспросишь свидетелей истории. Не говоря уж о том, что Николай Гаврилович, по воспоминаниям отца, великолепно разбирался в рысистых бегах. Вот уж с кем бы нашлось, о чем поговорить. Прямых наследников Николай Гаврилович не имел. Хотя женат и был, на урожденной Потоцкой, умершей лет за пятнадцать до него. Впрочем, я отчасти и рада тому, что не имею троюродных кузенов-шляхтичей. С этой фамилией в нашей семье связана одна довольно жутковатая история. Ну да что о том.