Побѣдители - [78]

46».

– Ммда… – Я повернулась к Роману. – Ты смотрел, что он пишет? «Цивилизация – это вирус, медицина – противоестественный отбор, ненормальное продление жизней экземпляров, выбракованных природой». Сам-то что, никогда не болел, умник?

– Полгода назад аппендицитом, – уронил Роман. – Извел всех больничных служащих, настаивал, чтобы его оперировал непременно сам Синицын. Со скандалами требовал, чтобы профессор Синицын уделил свое драгоценное время на банальный случай аппендицита. Пришлось ему, конечно, обойтись помощью рядового хирурга. И ведь такая наглость при том, что лечебная карта у него «для бедных», то есть ни единого взноса он на медицинское обслуживание не внес.

– Так кто этот Джамшид Ордынский?

– Псевдоним. Некий Пырин. Ты еще Головлёва не читала, их заглавного.

– Я и не смогу. – Я по-прежнему ощущала явный переизбыток впечатлений. – Право, с меня довольно этих двух. Ты посмотри, что он несет: «Цивилизационное отставание, которое вменяют исламскому миру в слабость, является в действительности его силой. Огнестрельное оружие – единственное изобретение, которое нам нужно оставить от нечистого мира кафиров». Еще он как-то пытается это с коммунизмом связать… Роман, каким же образом этот бред затянул студента университета?

– Я же тебе уже ответил. Попался в их руки в самое неподходящее время. Не случись голубчиков рядом – все бы утряслось.

Я вновь взглянула на фотографию Тихонина. Я должна бы испытывать к нему, хоть бы и к мертвому, омерзение и ненависть. Это был враг. Враг, словно заброшенный из прошлого. Но отчего я не улыбаюсь сейчас моей «исторической» улыбкой? Мне отчего-то его жалко. Может статься потому, что в отличие от своих идейных предшественников, враг этот безопасен. Второй раз в нашей стране революции не устроишь. А теперь уж не поумнеть, не исправить. Как же это страшно – умереть в грязи.

– Погляди-ка… Рядом с его фото что-то еще висело. Не нашел кнопок, прилепил клеем прямо на обои. А потом кто-то это содрал, причем недавно. Ошметки бумаги не успели запылиться.

– Да видел я, видел… – Роман улыбнулся моему сыщицкому пылу. – Но едва ли это хоть что-то значит. Постоянно перевозбужденная нервная система, сплошные чувственные бури. Сегодня обзаводится очередным кумиром, завтра его низвергает. Хотя как знать… У меня, признаюсь, не достает воображения представить какой-либо другой повод для убийства, кроме этих самых роковых страстей. Да и антураж убийства, все эти дионисийские детали… Кому он еще мог перейти дорогу, кроме себе подобных, этот Тихонин?

Эскин вновь взял в руки ту рукопись, что я смотрела второй.

– В известном смысле – прямое подтверждение моих слов, Ваше Сиятельство. Когда всех ошеломят неким очаровательным сюрпризом, ответная реакция может пойти через раскачивание исламского мира.

– Как вы знаете, Ваше Высокопревосходительство, ваши опасения я понимаю и разделяю, – отозвался Роман. – Но в данном-то случае мы имеем дело не с исламским миром, а с очень незначительной группой асоциальных лиц, проще сказать, с богемой. Они хватаются за все, где чуют деструкцию.

– И я бы не сказал, что у них плохое чутье, – упрямо повторился Эскин.

– Да кто ж им позволит? Мы их терпим до тех пор, покуда они тихо безобразничают в этом самом переулке, где сняли около двадцати квартир. Безобразия – их частное право. В тех же горах их в лучшем случае ограбят, да и не надумают они туда соваться, сумасшедшие всегда хитры и заботливы о своей шкуре.

– Вы говорили о дионисийских деталях? – спросил Эскин. – В чем они заключались?

– Я не большой знаток всех этих дионисий и вакханалий… А филологической справки еще не получил. Впрочем, есть некоторое созвучие тому, что покойник столь усердно штудировал, я про Овсова. Только едва ли полагал, что сам же и попадет в переплет. Но по первому впечатлению убийство носит характер… гмм… – Роман несколько замялся.

– Ритуальный? – Эскин рассмеялся. – Меня вы этим не смутите, граф. Я хорошо помню обвинения, что выдвигались в России в начале столетия против моих единоверцев. Я был весьма заинтересован изучить тему, как вы можете догадаться.

– Ну, спрашивать о ваших выводах по делу Бейлиса было бы бестактным, – усмехнулся Роман.

– Отчего же? – Эскин посмотрел на него с каким-то странным выражением. – Вероятно, вы полагаете, что это не только бестактно, но и бессмысленно? Что я скажу сейчас некоторое количество общих слов о дикости невежественных масс, либо посетую на пресловутый антисемитизм, которого в России, кстати сказать, никогда и не было? Во всяком случае – не было до революции.

– А я могу рассчитывать на что-либо более любопытное? – глаза Романа сделались какими-то уж слишком внимательными.

– Вы можете рассчитывать на мою откровенность. Во всяком случае, если я могу рассчитывать на еще одну сигарету.

Я рассмеялась. Эскин, вне сомнения, относился к тем людям, с которыми мне приятно курить. Вредно играть в детстве в индейцев, доложу я вам. Ведь это же ритуал общения. «Тут он вынул трубку мира, очень старую, чудную, с красной каменной головкой, с чубуком из трости, в перьях. Наложил ее корою, закурил ее от угля, подал гостю чужеземцу, и повел такие речи…»