По зрелой сенокосной поре - [31]

Мало-помалу глаза привыкают к местности, и видишь, как солнце дошло до заветной черты — есть у самого горизонта такая синяя, крохотная, как зернышко, риска: то ли там холм вдалеке, то ли тучка ночует там постоянно на одном месте. У этой риски солнце очнется от раздумий и вдруг покатится, как колобок, дальше, но не вверх к зениту, а покатится себе под горочку по горизонту. Солнце чуть вниз, а горизонт вверх, снова солнце вниз, а горизонт опять вверх, и так часа три-четыре будет катиться, катиться, полземли обогнет, пока горизонт не остановится. И солнце, довольное, что догнало, наконец, за чем бежало, станет подниматься, озаряясь радостью, сушить редкую росу, высветлять лесные просеки и темные переулки в городе…

На что похоже солнце в белую ночь?

Трудно сказать точно, оно — как бы тарелка, докрасна раскаленная в кузнечном горче. И вот, когда из этой красноты должны были уже искры сыпаться, кузнец выронил тарелку из клещей, и покатилась она под горку, медленно остывая и белея, пока вместо красного не сделается желтым, как подсолнух, потом телесного цвета, а тогда уж и ночь кончится, на улице свободно можно читать учебник или гонять футбол.

Но краски меркнут, и обо всем этом забываешь, потому что Миленки нет рядом, а думаешь и хочешь, чтобы эта самая ночь приснилась ей.

Пусть увидит она деревянные улицы и тротуары, затертые, зашарпанные сотнями ног так, что кажутся коричнево-серыми половыми дорожками. К утру они начнут белеть, до такой холодной синевы побелеют, что и не знаешь, то ли деревянные настилы убрали и на улице теперь одна пыль — за каждым следом, ждешь, облако поднимется, то ли, как в старину, бабы холсты выкатили, белить будут…

При этих побелевших улицах, в чуткой тишине, когда много разных звуков слышится и в самом городе и на рейде, начиная от теплоходных гудков и кончая руганью подвыпивших морячков и девичьей песней из Соломбалы, солнца не замечаешь, а видишь, что свет отражается от земли, ударяет вверх откуда-то снизу, подсвечивает балконы, карнизы и макушки деревьев.

Парочки возвращаются из закоулков на подсветленные улицы, идут и смотрят, как от дощатых настилов, от бревенчатой гати, от стен, крыш, от туманно блестящих окон — отовсюду, и от них самих тоже, отражается неземной рассеянный свет. И почему-то хочется петь и слушать песни. В одну сторону парочки идут — слушают, в другую — сами поют…

Чудный город. Город моего одиночества, город деревянного дьявола, очарованный белой ночью…

XLIX

После третьего курса началась плавательская практика. Теплоход, на который меня назначили, сходил со стапелей «Красного Сормова» в Горьком — надо было принять его и привести на Двину. Но мне не повезло. На второй или третий день по приезде туда меня вдруг скрутил острый аппендицит. «Скорая помощь», потом больница, операционный стол… Все это быстро, только шов затягивался плохо, вместо недели мне назначили отлеживаться две.

Перед выпиской заходит сестра в палату, спрашивает меня:

— Больной, вы сможете спуститься на первый этаж? К вам посетительница.

— Шуточки, — говорю я. — Опять какой-нибудь крокодил из команды персики припер! У меня тумбочка ими забита, пусть обратно несет.

Сестра смеется.

— Идите, — говорит, — идите, ей уже халат дали.

Я повалялся немного, чтобы там, внизу, понервничали, ожидая, потом зашлепал по холодной мраморной лестнице на первый этаж. Под лестницей была небольшая площадка, там стоял диван, от которого напротив узкий коридор в приемный покой. И вот, когда дошел я до дивана, по коридору, вижу, торопится молодая женщина в докторском халате, на груди видна желтая кофточка, руки распахнуты, словно для объятий, и, хотя я плохо вижу против света ее лицо, что-то странно знакомое в походке…

На какое-то мимолетное мгновение подумал я о Милене и остановился, чтобы дать женщине пройти. Она тоже остановилась. Лицо, глаза, улыбка — Миленкины, но зачем волнистые кудри, белый медицинский халат, докторская шапочка, торчащая из кармана?..

— Ты?! — шепчу я.

— Ты?! — повторяет она.

Все захолонуло в груди, сжалось, и вдруг с такой силой рвануло меня к ней, что в сторону куда-то отлетели и потерялись тапки-шлепанцы, она вскрикнула и, неловко приседая, кинулась ко мне, будто я падал и она ловила меня.

— Милый, милый, — шепчет она, а я совсем не вижу ее глаз, они затянуты поволокой готовых вот-вот покатиться слез.

Я обнимаю ее, слышу тонкий запах ландыша от волос, чувствую, что это она — здесь, в Горьком, рядом со мной, и ее тонкие теплые пальцы на моей шее, а я не верю себе…

Мы сидим на диване друг против друга, между нами пачка чистых конвертов и шоколадная плитка с черным пингвином на голубой обертке. У пингвина неожиданно красные, как у гуся, лапы. Я придвинул к ней шоколад — «Пополам!», а о конвертах спрашиваю:

— Зачем это?

— Чтоб писал!

Оказывается, она встретила мою мать и та сказала ей, что я болен, на операции. Милена не поверила в аппендицит, взяла на фабрике отпуск и вот примчалась.

— Да даже если и аппендицит, — говорит она так, будто отвечает на чьи-то возражения, — я все равно решила ехать. Представляю: один-одинешенек тут, без друзей, тоска, скука. И мне, главное, ничего не пишет!..