По зрелой сенокосной поре - [29]

В эту последнюю минуту молчаливой тоски и ожидания вышла Евдокия Дмитриевна — добрая, ласковая, как будто заплаканная, подала мне злосчастные документы…

Не знаю, успел ли я поблагодарить ее.

Лестничные перила, еще не выкрашенные новой краской, натертые ребячьими ладонями и штанами до блеска, скатили меня вниз, скрипнула растянутой пружиной парадная дверь и громко хлопнула вслед…

Кто бы знал тогда, кто бы думал, что строгой, сдержанной, добросердечной моей учительнице придется выслушать не один горький упрек и выговор, не одно замечание, не один десяток укоров в непедагогическом подходе к школьникам и что долго потом будет склоняться на педсоветах моя фамилия и ни разу не откажется от меня Евдокия Дмитриевна, не скажет, что все это она сделала из жалости ко мне… Как и потом, когда меня наградят медалью за спасение норвежских моряков, она не будет перебивать Опарина, ставившего меня в пример ребятам, называвшего меня своим учеником…

Быстро пролетел с того дня месяц, я получил вызов на экзамены, уезжал без провожатых… И не знаю, и теперь не догадываюсь, как узнала об этом Евдокия Дмитриевна, пришла на вокзал, нашла меня в тамбуре последнего вагона и спросила:

— Все правила повторил?!

Жар опалил мне щеки.

— В контрольной по русскому, — сказала она, улыбаясь, — запятых ставь поменьше. Ты это любишь…

С ее добрыми напутствиями, зеленый, самоуверенный — одним словом, подросток, — ушел я тогда в люди, ушел искать трудную к морю дорогу.

XLVII

С разлукой, с письмами начались наши терзания.

Милена просила писать часто, по возможности каждый день. Она хотела знать, чем я живу, что делаю и — как там, на море?!

Она исписывала своими вопросами страницы, а я удивлялся, как она могла придумать их столько.

Она мечтала приехать: подстриглась под мальчика и просила приготовить для нее курсантскую форму, чтобы незаметно пройти в училище, послушать лекции старых профессоров-капитанов и посмеяться их веселым «бухтинкам».

Форма для нее была приготовлена, двое-трое надежных друзей предупреждены, но дома Милену не отпускали.

«Еще чего, за женихами гоняться!.. — говорила ее мать. — Подожди, никуда не денется, сам прискочит!..»

А мы в письмах зло смеялись над этим запретом:

«Небось сама-то бегала!..»

В отпуске я подробно рассказывал Милене о товарищах, об учебе, о том, как один курсант поджег мне в кубрике пятку и мы хотели с ним подраться, но потом стали друзьями.

Милена иногда останавливала меня.

— Подожди, — говорила она, — тут не так. Ты писал, что сначала сам насыпал ему соли в чай, а он тебе в отместку пятку поджигал…

— Ну да! Какая разница, кто первый? Чай же не пятка…

В чем я не сбивался — так это в рассказах о городе, о первой встрече с Архангельском, с морем…

Город лихо раскинулся на побережье Северной Двины, как ливенская гармошка, необъятно широкий, как и положено «воротам» Белого моря… Здесь помнят и чтят Петра Великого, от памятника которому начинается дорога по Ледовитому Северному пути мимо печально-безлюдного Мудьюга — могильного острова политкаторжан. В городе до сих пор не выветрился запах парусного флота, смоленых морских канатов, соленой рыбы, соленой ругани боцманов и шкиперов.

Здесь до сих пор любят крепкое мутно-красное бражное пиво, любят удалых семисаженных молодцов, таких, как богатырь Миша Лобанов — друг Поддубного. Миша одной рукой удерживал за причальный кнехт работающий мотобот, пока товарищи не приносили ему из шинка отходную — ведро ледянистого пива.

Архангелогородцы любили Лобанова за спокойный нрав, тихую улыбку и неуемную силу, за заступничество за слабых и обездоленных, за то, что чести русской не уступал он инородцам.

Часто приезжали крикливые заморцы мериться силой с Лобановым. Как ни хитрили — бросал он их на лопатки. Но — доверчивая душа — погубил его лукавый япошка. Братом назвался, на пир зазвал и отравным зельем опоил.

Стала сгорать лучина — гаснуть Мишина сила. Японец тогда его опять на ковер манит, думает реванш взять, на глазах стоязыкой матросской публики утереть нос Иванам у них же дома. Мишины товарищи говорили другу своему, чтоб не ходил он на эту схватку. Лобанов и сам знал, что ему больше не подняться.

Когда япошка похваляться начал, что одной рукой Мишу за хрипок к земле пригнет, не вытерпела у него душа. Вышел Лобанов, поклонился народу низко, попросил, чтобы злом не поминали в случае чего. Собрал он свои силы в последний раз и поднял злыдня под небеса. Захрустели у того холеные косточки, взмолился о пощаде и сознался миру в черном своем зле. Все думали, задушит его теперь Лобанов, а тот отпустил, наказывая не ходить на Русь со злом, не искать тут себе погибели. И хоть немало с тех пор воды в Двине ушло, Архангельск помнит славу свою, гордится Мишей Лобановым…

Теперь это город-рабочий, с заводами, бумажными фабриками, новостройками. Город, наступающий кладбищенскими отрубами на болота, город привозного камня и хранитель мрачной старинной архитектуры, город-песенник, причал матросских гюйсов едва ли не всех стран, город-франт, любитель цветных вывесок, торжественных морских парадов, искристых ночных фейерверков, город долгой полярной ночи и незаходящего летом солнца, но больше всего — город деревянного дьявола.