По зрелой сенокосной поре - [27]

Когда доходит до крика, серьезного разговора уже не получится, а жаль. И все же я говорю Светке:

— Мой отец — народ, и мать… И Миленкина мать, и сама Милена.

— Интеллигентка она, а не народ.

— А вот это напрасно! Народ — не специальность и не профессия…

— Только, пожалуйста, — нервно перебила Светка, — не цитируй мне, пожалуйста, «Философский словарь». Это мы уже проходили…

— Вот-вот, проходили…

— Ну и что?!

— А так мимо всего можно пройти.

— Сам-то ты не пройдешь?!

— Да нет, думаю, не пройду.

— Ну и отлично: поговорили! Какой же итог?

— Тимофею Колобову надо памятник заказывать, а не Бунину…

Но Светка не поняла меня. Ведь Колобов такой находчивый, такой проницательный, хоть и кажется скромным. Он по одному письму, присланному Половинкиным в редакцию, распознал его недюжинные способности. Специально в район к нему ездил (Слава в школе работал), заставил там написать какую-то справку с примечаниями, чтобы проверить, не ошибся ли, потом уже перетянул Половинкина в редакцию.

— Свет, — перебиваю ее, — а тебе не бывает тошно?

— Не знаю, — мирно пожала она плечами, ссориться-то надоело уже. — В общем, надо ведь как-то жить… А почему ты об этом?..

— Да потому, — говорю я опять, — что кудесник он, Колобов! Тебя из парикмахерской, Славу из школы, теперь за меня взялся…

— Ну и что?! Разве тебе хуже будет?..

— Да то, — вздохнул я, — веленью божьему, о Муза! будь послушна…

XLIV

Не поняла Светка, к чему я сказал: о Муза, будь послушна!..

И она и Слава Половинкин считают, что им повезло — встретился в жизни Колобов! А по мне — так лучше бы вместо Колобова им встретился только Каплик. Тот хоть человеческое достоинство умеет ценить. А Тимофей?..

В нем есть цепкость на людей, мужицкая зоркость, это правда. Он откручивает пуговицы собеседникам, но совсем не простофиля. И не так просто ему командовать газетой, выискивать новых авторов, редактировать материалы, писать самому, а там еще всякие комитеты, бюро, собрания, заседания — нужные и ненужные мероприятия, присутствовать на которых до́лжно по долгу службы. Ясно, что при такой занятости ему нужны помощники, однодумцы… Но Тимофей посягает на большее — на личность… И думать не смей иначе, чем он. Этого не замечает Светка, не знаю, догадывается ли об этом Половинкин, кажется, только Каплик понимает все, а Тимофей-то как раз и побаивается его. Каплик — единственная муза, непослушная пока Колобову.

Что ж, Колобов разбирается в психологии. Знает: такой вот Светке из парикмахерской в него поверить легче, чем в себя. Нет, я бы не пошел с таким лоцманом…

Рядом с Капликом — да! Тот все поверяет делом. Он весь в мыслях, в макетах, в гранках. Похож чем-то на инженера-диспетчера или на механика судна, без которого ни штурман, ни капитан — ни-ку-да… Такие, как Каплик, не могут без дела, без забот. Их одержимости завидуешь, как таланту. И хорошо, что такие люди чем-то похожи на моего отца. Чем? Крепким внутренним ядрышком, силой своей и нравственностью, без которых так легки, так обманчивы фразы тех, кто только скользит по жизни. Что им пахари или пекари!.. Что им ткачи!.. Но ведь: жили славой, а умерли — только саван…

XLV

Возвращаюсь я через парк. Его пугающая холодная пустота отрезвляет меня.

Мокро, зябко и холодно.

Далеко впереди неровными языками проблескивает пламя. Там, у могилы воинов, павших за освобождение города, горит Вечный огонь. Чем ближе подхожу к нему, тем ярче пламя. Совсем незаметным, отсутствующим кажется туманный свет фонарей над аллеей.

Перед солдатской могилой стоит человек.

Кругом черно и полночь. Факел Вечного огня у надгробия полыхает синевато-призрачными языками.

От неровно дрожащего огня то меркнет, то фиолетовым озаряется скуластое лицо человека. Я подхожу еще ближе — его черные губы, видные на фоне огня как на негативной пленке, что-то шепчут.

Гулко стучат мои ботинки по плитам железобетона. Человек не слышит Я останавливаюсь рядом с ним, вздыхаю. Он поворачивается и кивает мне, как давно знакомому.

Я даю ему сигарету.

Покурив, мы расходимся.

На прощание я говорю:

— У нас у всех кто-нибудь там…

Человек скупо кивает, соглашается со мной. Приостановившись, говорит:

— У меня все там…

А я думаю, что минута молчания у огня печальной памяти и славы сблизила нас, мы стали друзьями.

XLVI

Нелегко находить друзей, еще тяжелей терять их.

Так обычно говорила Евдокия Дмитриевна, наша учительница. Повторила она эти слова и на кладбище, когда мы встретились у Милены. И, может быть совсем некстати, я вспомнил, как на уроках литературы она убеждала: «Книга не только источник знаний и зеркало души. Книга — друг, который никогда не изменит».

Когда я уезжал в мореходку, Милена подарила мне книгу, завернутую в газету, и попросила:

— Только не разворачивай сейчас, вот приедешь — тогда…

Я хотел увидеть хоть какую-нибудь надпись, но она оказалась и не нужна, так красноречиво и многозначительно было название — «Я люблю»… Прочитал роман в одну ночь и вдруг на последней странице — строчки, написанные ее рукой: «Самому дорогому человеку от жестокой девчонки. Милена». Потом уже я узнал, что ей посоветовала этот роман Евдокия Дмитриевна.