По зрелой сенокосной поре - [26]

Каплик повторяет:

— А цэ дило, старик. Ты подумай.

Никто не перебивает и не поддерживает его. Говорят о росписи стен в кафе, хвалят худграфовцев и какого-то Иванюкина, организовавшего здесь показательный студенческий джаз, исполняющий народные мелодии в современной интерпретации… Я слушаю их разговор в пол-уха и вдруг понимаю, что все хвалят Колобова: если б не вы, Тимофей Иванович, если б не вы!..

Ребята-ребята, вас-то кто модернизировал?!

Вероятно, они все знают обо мне больше, чем я думал… Светка рассказала — проинформировала, больше некому. Возможно, она знает, что на море мне уже не вернуться, потому что если видела Миленкину мать, если говорила с ней обо мне, та могла сказать, что у меня испортилось зрение. Миленкина мать знает…

Ну что ж, раз так…

Подзываю официантку с белым кокошником, только без малиновой луны на нем, требую принести поднос мороженого.

— Сколько порций? — спрашивает она. — Сколько уместится!

Светка ликует:

— Как ты догадался! Я только хотела попросить…

А я уже жалею о своей выходке, но умная официантка приносит нам по одной порции… Общий разговор переходит со студентов на учителей, вспоминают, что настает пора учительских семинаров.

— Надо дать несколько проблемных статей, — предлагает Половинкин. — У меня есть щекотливые темки.

Он спорит с молчащим Капликом, а Колобов спрашивает меня:

— Поможешь нам, или решил концы отдать, да?!

— Помогу. Если надо — о чем речь. — Наверно, я сильно пьян. Или они. Неужели не понимают, что я для них чучело, а не помощник.

— Нужен очерк. Добротный, да, лиричный, душевный такой, о хорошей учительнице…

Я слушаю Колобова и незаметно для себя начинаю мыслить «для газеты». В памяти образ Евдокии Дмитриевны, нашей неизменной классной руководительницы, милой, доброй, тихой женщины. Я привез ей океанскую раковину…

— Слышишь, Каплик, — Колобов стучит вилкой. — Запиши в план за Волновым!

— Уже заметано, — с улыбкой отвечает Каплик и невозмутимо поглаживает коротко стриженную голову.

XLIII

Даму провожаю я. На улице зябко, только что прошел холодный дождь, шастает по переулкам ветер. Светка ежится, но бодрится.

— А ты знаешь, — говорит она, — Милена была бы довольна…

— Чем?

— Ну, что у тебя так получается.

— С глазами? — спрашиваю ее, но поздно прикусил язык, сорвалось.

— Нет, с газетой, — спокойно отвечает Светка, и я теперь уверен, что она знала обо всем.

— Ты бы слышал, как о тебе Колобов отзывался! — продолжает она. — Ты бы только слышал…

— А как?!

— Тебя, говорит, беречь надо!.. Тимофей вообще-то чуткий человек. И к слову, и так… Сам пишет нежно…

— И томно? — усмехнулся я.

— Давай не придираться, ладно!

— Тогда при чем тут Тимофеева чуткость?!

— Я же говорила: ты ему понравился…

— И поэтому он лез целоваться?..

— Ну!..

— Внешность его привлекла!..

— Было бы странно! Внешностью ты даже мне не нравишься, — съязвила Светка.

— За глаза похвалы не тяжелы. Я думаю, тебя он тоже хвалит часто, да и сегодня — замом пророчил. Тебе нравится?.. А может, он задание дал тебе — меня обработать?! Только ведь на мне далеко не уедешь. Я ведь необразованный, некультурный, меня наизнанку выворачивает от этого джаза, каким вы все восхищались там…

Светка смущена, но она не спорит. Так же, как Тимофей, она не то спрашивает, не то предлагает:

— А что, давай вместе работать, а?!

Светка ловит каждое слово Колобова… Она, верно, влюблена в него, хотя возможно, сама не сознает этого.

— Что он любит? — спрашиваю я.

— Все! — простодушно отвечает Светка и тут же — многозначительно: — Живет полной жизнью…

— А Бунина?!

— Кумир!.. Тимофей, когда садится писать, как музыкант, настраивает себя по Бунину: та же интонация, ритм… Вообще, — вздохнула она, — в нем великий писатель погиб.

— Почему?

— А кто его знает, все так думают.

— Говорят или думают? — почему-то мне очень хочется уточнить это.

— Не все ли равно!..

— Нет. Я думаю, глубокий талант не может погибнуть просто так. А мелкий — что ж, тот пересохнет, как дрянной ключ, стоит в него корове копыто поставить.

Светка удивляется, как это я могу рассуждать о подобных вещах… Ну что же, рассуждать — это еще не судить и даже не осуждать. И если насчет Колобова все правда, то я бы рискнул назвать причину.

— Ну, философ, — подначивает Светка. Как бы там ни было, ей тоже интересно.

С чего бы начать?!

— На мой взгляд, — говорю я, — талант глубже всякого ключа… Это сам источник, из которого выходит родник. Поэтому его никогда не заглушишь. Талант — это когда человек может выразить то, чем живут, страдают, восторгаются другие. Другие — это народ. Значит, надо переживать и чувствовать, как твой народ. Надо знать его душу. Сплетать же красиво слова — это еще не талант… А Тимофей?! Готов «Дубинушку» как фокстрот танцевать…

— Ну, а другие, которые, допустим, танцуют — учти, их много! — разве они — не народ?! — возмущается Светка.

— Нет, не народ.

— Но кто же?..

— Так, может быть — полова, которую ветер носит.

— Ну, ты и загнул! Значит, меня носит, тебя — нет, ты — народ, а я — не народ…

— Ты, Свет, тоже народ, но только легкомысленный, ты — меньшая часть его…

— Да кто же, по-твоему, народ? Где он, покажи, дотронуться дай!..