По зрелой сенокосной поре - [32]

«А написал бы — так ты, может, и не приехала бы!» — думаю про себя.

Я беру в руки конверты, улыбаюсь и виновато и довольно.

— Ладно, — говорю, — теперь буду писать. Только второго аппендицита уж не будет.

— И не надо!..

Она садится ближе, теперь ее колени касаются моих ног, и я почему-то краснею, а она протягивает руку к моей щеке, шепчет:

— Небритый…

— Небритый.

— Можно я тебя поцелую…

Мне тоже хочется сказать: «Нет, лучше я тебя поцелую», но вместо этого я неловко обнимаю ее за шею и… лампочки качаются в глазах…

Сплошным недоразумением кажется синий бумазейный халат на мне, белая докторская шапочка в ее кармане, обтянутый саржей диван и вся эта пронашатыренная, продезинфицированная больница.

L

После выписки из больницы Горький на несколько дней стал нам родной крышей.

Я остановился в общежитии речного училища, а Милена — у какой-то дальней-дальней родственницы. Она жила на тихой, почти деревенской улице на берегу Волги, рядом с обвалившимися и замшелыми стенами старого монастыря, где размещается теперь сельхозучилище механизации.

Это была негромкая трудовая окраина Горького. Жизнь здесь начиналась рано, едва занималась заря, когда пассажирские теплоходы на рейде и у причалов еще светились неяркими, как бледные звезды, огнями и трамваи еще не будоражили сон улиц своими пронзительными звонками. В эту пору малиновые отблески предрассветного неба красили воду, и издалека просматривалась тонкая ровная межа на стрелке, там, где сходились и долго, не смешиваясь, шли воды Оки и Волги. В эту пору, когда вместе с лаем дворняжек начинали простуженно чихать, удаляясь от берега, моторные лодки рыбаков, мы с Миленой брали неповоротливый хозяйский «кунгас», она садилась на весла, и шли к узкой протоке намывного острова, чтобы там искупаться, наловить быстроногих раков, позагорать.

Она следила за мной, как за ребенком, чтобы не бегал, не прыгал, и даже на берегу позволяла нести только одно весло. Переубедить, что опасения за мое здоровье и все ее строгости напрасны, Милену было невозможно.

— Что ж ты думаешь, — говорила она обиженно, — я приехала сюда, чтоб ты надорвался?! Я тебя беречь должна. И не спорь, не спорь, не спорь! А то уеду!..

Перед вечером мы ходили в кино, потом бродили по набережной, по Откосу, заходили в кафе или смотрели на белые, как облака, паруса вольных яхт, на стремительные трехвесельные байдарки, на крикливых прожорливых чаек, и от всего этого рождалось в душе ощущение полноты жизни, какой-то даже избыток счастья, словно сама Волга расплескивала его по берегам… И сладко щемило в душе от сознания того, что вот кончатся наши отпуска, мы опять разъедемся, но нам будет хорошо и мы будем много и красиво работать, и встретимся мы опять счастливыми, молодыми, и так будет всю жизнь…

— А ты переплывешь Волгу? — спросила она однажды и посмотрела на меня оценивающе, точно не знала, как я умею плавать, точно вообще виделась и разговаривала со мной впервые.

— На одной ручке или без?..

— Да нет, так…

— Я бы океан переплыл, если бы ты стояла на том берегу.

— Хвастунишка, — усмехнулась она. — Ты бы поплыл… И за что я тебя люблю?!.

— Разве любить надо за что-то?!

— Да.

Она говорила твердо, обдуманно, и глаза ее как-то встревоженно блестели, смотрели на меня удивленно и вопрошающе.

— Мне кажется, — продолжала она, — мужчину надо любить за ум, твердость, решительность и… нежность.

— А женщину?!

— А ты как думаешь?

Язык мой стал неповоротлив. Да и как это было сказать, если она правилась мне всем — нежностью то бледного, то румяного лица, голосом — спокойным или иронически-насмешливым, временами даже вызывающе насмешливым, своей доверчивостью, когда трепетала от нечаянного прикосновения моей руки… Как мог я объяснить, и сам толком тогда не понимая, что мне нравится смелость, с какой она отстаивала свои мысли, то, что она не стыдилась чувств, своей доброты. Я любил ее без вопросов, такую, как она есть, и никогда не думал, что можно спросить себя: за что?..

— Ну?! — повторила она нетерпеливо. — Думаешь отмолчаться? Тогда я сама скажу. Цени в женщине силу!..

— Ты хочешь восстановить матриархат?

Она засмеялась:

— Дурачок… Разве я это говорила?! — Милена положила руки на мои плечи, посмотрела в глаза: — Жизнь меняется, женщины с каждым днем становятся лучше. Мне тоже хочется…

Я торопливо сказал:

— Ты уже сильная!.. Только я не думал об этом раньше.

— Нет, — покачала она головой. — Еще ничего не сделано…

— Но ведь не каждая решилась бы приехать, как ты.

— Не каждая, — согласилась она просто, словно речь шла не о ней. — Но ведь и не каждая знает, что ожидание — это еще не любовь…

От ликования в душе я чуть не закружил ее на руках… Спросил, готовый выполнить ее желание в ту же минуту:

— Хочешь, я покажу тебе весь мир?!

— С тобой?! Да я хоть сейчас согласная в кругосветку!..

И мне было приятно, что она сказала это моим языком!

LI

Перед отъездом из Горького мы шли по Откосу. Было тепло, солнечно. День воскресный, крутом много веселых, шумливых людей. Совсем неожиданно со стороны города, из-за высоких крыш, наскочила туча, ударил ливень. Народ кинулся с набережной врассыпную, все спешили укрыться, мы побежали тоже. Под ближайшей аркой людей битком. Стоять можно только под карнизом, с которого льет еще хлеще. Вспоминаю, что за углом, со стороны площади, над входом в мединститут, есть козырек, можно спрятаться!.. Но и там яблоку негде упасть.