По зрелой сенокосной поре - [15]

И мне:

— Ну вот, а ты говорил… Нашли же! Иди к заму, она там. Не знаешь?.. По коридору направо, потом еще два раза направо, потом налево, потом прямо — там найдешь!

Я перевожу дух.

Иду этой дорогой, боясь сбиться, хотя других поворотов нет. Вхожу наконец в кабинет заместителя редактора, а там — Светка! Светка Демина, Семина, Лавочкина и — Галушка.

— Ну, — говорю я, пока она смотрит на меня, узнает и не узнает еще, — и длинна же к тебе дорога!

Светка отодвигает… стол и кидается обнимать меня.

XXVIII

Так бывает: учился с человеком в школе, потом годы почти стерли память о нем.

Где-то от кого-то слышал о нем с пятого на десятое, а приведись вот такая, как у нас со Светкой, встреча — и поневоле вскочишь, будто ветер подымет! Сдвинешь рывком стол, потому что стул упирается в стену и некогда его отставлять, обнимешь давнего товарища, да и охнешь, а то и всплакнешь с радости…

Светка…

Она, конечно, это она! Но что с ней стало?! Тихоня была, худая, бледная… Ничего подобного! Буйная, звонкоголосая, и свежа, как утрешнее молоко! Лишь глаза по-прежнему карие и, как в детстве, кажутся не по-возрасту большими. Вместо гладко зачесанных волос, пробора и тонкой косицы — короткая стрижка, что-то взбитое, взлохмаченное — ни гребешка не нужно, ни заколок. Она хорошо пополнела, раздалась вширь, и я улыбаюсь, думая, что не зря ведь она — Лавочкина. Во всем ее облике чуть уловимая медлительность, будто человек встает со скамейки и намеревается потянуться…

— Ты чего?! Надо мной смеешься?! — вскрикивает она, топая по ковру белым каблуком. — Все выкладывай! Немедленно, все!..

— Ну как же, — я развожу руками, — ты теперь Ла-во-оч-кина… Так просто и не обнимешь!..

— Да-а…

Она усаживает меня на диван, бочком на краешек мостится сама, складывает на коленях руки.

— Давно уже Лавочкина, — рассказывает она, а глазами пожирает меня, и — то лукавость, то грусть, то какое-то онемение в ее взгляде или испуг, то снова радость. — У меня двое ребят: мальчик и девочка. Девочка на тот год в школу пойдет, мальчик в сад. Работа, как видишь. Кончила институт заочно — могу похвастать! Теперь я уже зав. Командую отделом комсомольской жизни. Вот и все. — Она подняла брови, будто раздвинула их шире, и без того широкие. — Ты?..

— Я?.. Я так же: штурман, отпускник.

И вот — первая пауза в разговоре, первая минута молчания, когда мы не столько разглядываем друг друга, сколько думаем, можно и нужно ли говорить сейчас о Милене… Лучше промолчать. Не может ведь Светка думать, что я  н е  з н а ю. А я, я не могу спрашивать — ведь никто не скажет о Ней нового, никто, и Светка тоже.

— Я пока в дрейфе, — говорю и сам не понимаю, то ли в шутку говорю, то ли всерьез, а она почти в голос со мной:

— Ничего, ничего, все обойдется… — и слегка трогает меня за рукав. Спохватывается, идет к столу, энергично двигает его на место, потом берет лист с газетным оттиском, держит его вверх тормашками, пытается найти, прочитать какое-то место.

Немного погодя мы начинаем весь разговор сначала, только подробнее. Оказывается, после школы Светка работала именно в парикмахерской, как я и думал. От нечего делать, говорит она, завела кондуит на своих клиентов. Выдумывала им профессии, добродетели и пороки, потешалась над ними всласть, а иногда и горевала — хоть и клиенты, а все-таки люди. Выдумка ее шла от какой-нибудь истории или фразы, оброненной посетителем, или от того, что сама видела: галстук, который перестали завязывать женские руки, подгоревший под утюгом воротник, рукава с одной запонкой или чье-то истерзанное бессонницею лицо…

Девчонки, с которыми работала Светка, знали обо всем и как-то раз, чтобы подшутить над ней, показали ее блокнот одному журналисту. Его Светка тоже не постеснялась расписать, да так, что он сперва хохотал до упаду, а потом умолял Светку подарить ему блокнот. Журналист этот, Тимофей Колобов, был заместителем редактора газеты. А кончилось все тем, что в один прекрасный день за Светкой прислали машину и отвезли в редакцию. Там дали задание — написать об ударницах с трикотажной фабрики, она сделала, но выступать под своей фамилией отказалась. Поставила псевдоним — С. Галушка, да так и осталась, как С. Галушка, в редакции, уже навсегда.

— А знаешь, — призналась она, — я тогда лучше писала, хоть моих фельетонов и сейчас боятся. Теперь привыкли, а то ведь и шантажировали, и угрожали, и подарками пытались задобрить…

Утомленная рассказом, взъерошенная, потому что когда рассказывала — в азарте лохматила космы, она жалостно вздыхает.

— Наболтала тебе три короба, а простое задание не могу осилить. И так бывает…

Я не верю.

— Ах, не веришь, — как-то ласково возмущается она, — на-ка тебе письма, сочини ответ. Один на всех, понимаешь?

— Зачем это?

— У-у!.. Я тебе объясню, — говорит она, а мне кажется, что уже нет ничего страшнее этого «у-у!..». — Раз в месяц у нас выходит полоска «Подруга». В прошлом выпуске мы затеяли разговор о любви, о дружбе. Вот и хлынул поток. Девчонки, мальчишки жалуются друг на друга, всем хочется «чистых» чувств, только они «пока в ссоре». А как их помирить?! В редакции все отказываются: сама заварила — сама расхлебывай! А у меня голова на части разламывается… Выручи, а?!