По зрелой сенокосной поре - [13]

Я был послушен, насколько мог, и… мечтал о море! О соленых брызгах океана, о штормах и буйных ветрах.

Если некому было удержать меня дома, а начинал хлестать ливень и шквальный ветер опрокидывал колченогие городские урны, я убегал на улицу едва ли не босиком, распахивал тужурку, шел навстречу ветру и непогоде. Полы за спиной реяли, как полы адмиральского плаща, который казался мне похожим на черкесскую бурку, и представлялось, что я на палубе странствующего фрегата… Ударит свирепая молния, разверзнется бездна, и в диком упоении захохочу я торжествующим смехом, через грохот и рев бури заору:

— Аиу утара, неведомая земля!

Никогда не умевший петь, не имевший слуха, я ломал свой мальчишеский дискант, орал и захлебывался стихами корнета лейб-гвардии Гусарского полка Михаила Лермонтова:

Дайте мне челнок дощатый

С полусгнившею скамьей,

Парус серый и косматый,

Ознакомленный с волной…

Хорошо было тогда!

Откуда и смелость бралась, и отвага!.. Врачи, если б знали, с ума посходили бы. А я смеялся, хохотал, мчался через лужи, прыгал, точно на скакуне, срывая на лету «то лавровый, то фиговый листок», и радовался, что ни милиция, ни чванливые прохожие не могут остановить меня, что весь белый свет безучастен к безумию несовершеннолетнего идальго!

И через годы, на учебной шхуне, я буду вспоминать эти минуты, сакраментально усмехаясь заботам врачей. Что бы они знали: сквозняки на море — залог здоровья! Нет, не было и не будет такого моряка, которого бы свалил сквозняк, сырой ветер или буря.

Тогда было хорошо. Под дождями не затухала, а разгоралась ярче мечта юнги, хотя и во сне он еще ни разу не видел моря.

Однажды, мокрый до нитки, в хлюпающих ботинках, посиневший от холода, как червяк, я забежал к Миленке. Не обогреться, не обсушиться, а скорее, чтобы показать, какой я!..

Миленка выскочила в коридор, вытаращила глаза, мнется, не знает: смеяться, на помощь ли звать?!

Вдруг позвала:

— Мам!..

— Тсс! — я приложил палец к губам, собираясь улизнуть незамеченным. А на коврик с меня уже натекла лужа воды.

Мать ее выглянула с кухни.

— Приплыл, — говорит, — гусь…

Я молчком ищу дверную ручку. Нащупал — цап за нее! И, чувствуя себя увереннее, киваю Миленке: пошли, мол, на улицу.

Она шепчет:

— Сейчас!.. Боты достану…

Да мать ее остра на ухо.

— Куда? Куда?! — кричит нам в приказном порядке. — Милка?! Сидеть дома!.. — тут же выносит тапочки, брюки, рубашку, велит мне переодеться, а дверь на ключ, ключ в карман фартука, чтобы я не удрал.

После недолгих хлопот мы с Миленой на диване, держим в руках алгебру, ждем, пока на кухне закипит чай. Она почему-то шепотом и с такой же, как у меня, дрожью в голосе спрашивает:

— Замерз?!

— Что ты?! — возмущаюсь я и подергиваю плечами, чтобы не так заметен был озноб во всем теле. И хвастаюсь:

— А я стихи сочинил! Под погоду!..

— Сейчас?!

Киваю головой, жду, что попросит прочитать, и вспоминаю торопливо Лермонтова.

— Прочитай, а?!

— Ладно, слушай, только тихо!

Шпарю от начала до конца Михаила Юрьевича:

Дайте мне челнок дощатый

С полусгнившею скамьей,

Парус серый и косматый,

Ознакомленный с волной.

Я тогда пущуся в море,

Беззаботен и один.

Разгуляюсь на просторе

И потешусь в бурном море

С дикой прихотью пучин.

Разве мог я после этого не стать моряком?! Ведь Милена верила…

XXIV

Почему на земле так трудно быть одному?

На море спокойнее, хотя опасность подстерегает там чаще. И на море человек редко бывает один. Если лодку твою унесло от берега, тебя почти всегда будут искать, искать, чтобы спасти.

На земле, даже когда ты провалишься сквозь землю, другой закон. Скорее будут искать, чтобы узнать, где ты. И не всегда случайный прохожий подаст тебе руку на помощь. В море такого не бывает, потому что там каждый может оказаться в беде. А по земле люди ходят как будто застрахованные. Застрахованные от чужой боли и чужого несчастья, от чужой радости и чужой дружбы.

Может быть, поэтому люди и страдают так тяжело.

Каждые полчаса на морях смолкают рации. И каждые полчаса радисты забывают о своих трубках, папиросах и сигаретах. Каждые полчаса три минуты вслушиваются они напряженно в эфир. Они слушают океан, чтобы откликнуться на зов о помощи.

Кому и что крикну я?!

Неужели же во всем городе нет теперь человека, который бы выслушал, утешил меня? Просто поговорили бы о пустяках, но так, чтобы потом дышалось легче, чтобы сердцу стало просторней!

XXV

Вспомнил!

Милена писала, что в редакции комсомольской газеты работает Светка Демина, ее подруга.

Это была единственная девчонка в нашем классе, которая сидела на задней парте — всегда на последней парте правого ряда, в углу у стенки. Кажется, ни разу за десять лет не сменила она место. Тихая, худая, бледная. Не по возрасту большие выразительные глаза. Карие. И какой-то ломкий, как звук балалаечной струны, голос. Никогда бы не подумал, что такая может стать журналисткой. Другое дело — парикмахершей или кассиршей, пианисткой, наконец! Но журналисткой?! Тихоня, Галу́шка!.. — как звали Светку в школе — это может быть только в нашем городе, или больше нигде!

XXVI

Когда на море после сильного шторма входишь в штиль, на душе хоть и хорошо, но все-таки неспокойно. Уже не в тягость заботы: можешь нежиться на солнце, сосать трубку, которая разгорается с первой спички, а ты, словно не веря себе, будешь бесцельно брякать в руке коробком, щуриться на блеск волны и смачно сплевывать, все еще переживая в душе тревоги авралов и невольно напрягаясь от длинных, как буксирные концы, распоряжений и команд вахтенного начальника с тугими, точно морской узел, ругательствами, что ожесточали тебя и злили и помогали перебарывать стихию. После сильного шторма хорошо идти по волне — небольшой, балла на три, встречь ветру, срывающему пенные гребни, чтобы морская пыль залетала в трубку и шипела в ней и клокотала, а ты бы время от времени накрывал чубук большим пальцем, не боясь обжечься приминал слегка жар и пепел, чувствуя, что ноги сопротивляются качке, и посмеивался бы и радовался победе.