По зрелой сенокосной поре - [14]

Кто не испытывал такого облегчения и такой радости, тому не понять, какие чувства захватывают моряка, когда на траверзе судна замечает он темную полоску родного берега, а потом и белую башню маяка, и тонкие, как аистиные ноги, телемачты, и четкую линию мола близ гавани.

Нечто подобное испытываю теперь я, направляясь в редакцию, где должна работать Светка Демина. Не знаю, чем объяснить такое состояние. Может быть, тем, что трагедия с Миленой измотала меня, как буря. Или надоела, опротивела отрава одиночества? А может, встреча со Светкой кажется мне похожей на встречу с родным берегом, на котором все как прежде, только не светит маяк…

Мой маяк…

XXVII

Я шел в редакцию первый раз в жизни и — взрослый человек! — чего-то побаивался. Скажут, чего шляешься, людям мешаешь!.. Впрочем, я решил никому не мешать. Открыл дверь в один кабинет — Светки нет, в другой — тоже нет, в третий…

Комната оказалась проходной. Из нее было еще две двери и, чтобы заглянуть в них, надо было, конечно, войти, поздороваться. Не успел я с духом собраться, как меня спросили:

— Э! Вам кого?

За одним из столов сидела равнодушная белобрысая девица, перебирала и сортировала письма. За другим, откинувшись на спинку кресла, в руке на отлете сигарета, изо рта дым клубом — молодой широкоплечий парень в очках с массивной оправой, пышной гривой волос, напоминающий не то Алексея Толстого, не то Тургенева. Сбоку от него сидел какой-то очкарик — маленький, замурзанный, с тихим голосом, и, не обращая на меня внимания, читал по раскрытой тетради.

— Эт-то не пойдет, — не дослушав, говорил ему похожий на Толстого и Тургенева, — давай дальше. А вы присаживайтесь, сейчас! — кивок мне на стул с другой стороны стола.

Делать нечего, присел. Смотрю, слушаю. На столе перед большим очкариком штук пять или шесть зажигалок. Он вертит их, щелкает крышками — если фитиль загорается сразу, парень довольно хмыкает, этак оценивающе прищуривается на зажигалку, но в конце концов решительно отодвигает в сторону:

— Эт-то не пойдет!..

А маленький очкарик переворачивает торопливо страницу, читает еще быстрее, почти взахлеб, и бисерный пот выступает у него на лбу… Бедный автор! Какие стихи отвергаются!.. Да так скоро! Впрочем, если бы не зажигалки, стихи отвергались бы, пожалуй, нечитанными.

— Все! — говорит с шевелюрой, сгребая зажигалки в горсть. — Эт-то не подходит. Приноси что-нибудь поинтереснее.

Маленький очкарик рассовывает зажигалки по карманам, кивает, дакает, свертывает тетрадку, задом пятится к выходу, обещая зайти на днях, а я не могу понять, что же ему вернули — стихи или зажигалки?! Но тот, кто вернул, мне нравится. Он говорит уже мне:

— Э, здравствуй! — и протягивает руку. — У тебя нет зажигалок? Я собираю, могли бы поменяться! У тебя что? Тоже стихи, поэма?..

— Нет, — отвечаю, — мне надо найти Светку Демину.

— Светку? Демину?! Старик, ты не по адресу. Тебе надо в адресное бюро.

— Сла-ва!.. — жалобно говорит белобрысая девица.

— Ах, да! Извини, пожалуйста!.. — Не разобрать, у кого он просит извинения, но я на всякий случай киваю головой, точь-в-точь как тот автор. Тогда Слава спрашивает:

— А эт-то что за Света Семина? Мы о ней писали? В каком номере, в какой статье? Числа какого, помнишь?

— Она должна работать в вашей редакции.

— Должна?! Кто же это? Свет, ты не знаешь?!

Белобрысая безразлично пожимает плечами.

— Подожди, — говорит Слава, — в каком отделе? Эт-то что, она наш нештатный автор?

— Мне сказали, — стараюсь я разъяснить спокойно, — она давно в редакции, в штате должна быть.

— В штате — нет. Кто у нас Светки? Ты… — задумываясь, показывает он пальцем на белобрысую, — потом Светка Борщева, потом Светка такая-то, потом такая-то… — Фамилии вылетают, как голуби, из рукава фокусника, а я жду, когда кончится этот поток, но фамилии Деминой так и не услышал. Слава разводит руками:

— Вот!.. Все Светы… Семиной нет.

— Деминой!

— И Деминой нет, я же знаю!

— Она училась в тридцатой школе.

— Э, тут все учились в тридцатой школе. Ты что-нибудь еще придумай, а то напутал…

— Нет — так нет, — говорю я удрученно и иду к двери, не замечая, как говорю вслух:

— Значит, была «Галушка» и пропала…

— Э! Стой, стой!.. Ты сказал: Галушка?! Тебе кто нужен?.. Повтори, как ты сказал?!

— Вроде — Галушка, а что?

— Голова… — он осудительно смотрит на меня и смеется. — Говорил: напутал!.. Какая ж она Семина? Она — Лавочкина. Лавочкина — Галушка! Она тебе срочно нужна?!

— Да.

— Сейчас мы тебя наведем на нее.

Пока я стою и раздумываю, в какой связи все эти незнакомые для меня фамилии, начиная от Семиной да Галушки и Лавочкиной, и что я скажу, если это вовсе не та Светка, которая нужна мне, Слава быстро набирает по телефону номера и какие-то звучные, необычные названия долетают до моего уха:

— Наборный? Галушки нет?.. Корректорская?.. Линотиписты?.. Черт возьми, офсетный? Как я попал…

Наконец:

— Нет нигде вашей Лавочкиной! Пропала…

Блондинка поднимает от писем голову, смотрит на меня, потом на Славу, говорит ему:

— Тимофея сегодня нет, ты знаешь? Она не у него заперлась?!

— Что, у Тимофея?! Сидит рядом, а мы ее разыскиваем?! — он опять набирает номер. — Галушка?! А тут к тебе автор!.. Как нет, как нет, когда ты есть! Когда он сказал, что из редакции не уйдет… Не кипятись, не кипятись, знаешь, какой парень? Светка от него в обморок падает, но делает вид, что занята почтой… Придет, придет, уже пошел!..