По зрелой сенокосной поре - [11]

Чувство, похожее на это, было у меня, когда я решил объясниться с Семеном.

— Скажи, ты еще думаешь о Милене? — спросил я.

— О «дикарке»?! Мальчик, за кого ты меня принимаешь? — возмутился он, точно я оскорбил его самые лучшие чувства.

Мне и вправду стало неловко и обидно за себя: долго молчал, откладывая это объяснение. Не лишнее ли оно? Как будто и так все ясно!..

Семен пытливо, «по-докторски» взглянул на меня, словно ему нужно было определить диагноз, и продолжал:

— Кстати, ты почему спрашиваешь? Подозреваю, что тебе нравится моя новая пассия? Это такая, скажу тебе, фигура!.. Такая фигура… Она верна мне, и тебе не удастся отфутболить меня опять к этой, к «дикой»!.. Ты, безусловно, понял меня?!

Он прекрасно знал, что я не хочу ничего такого. Пустая болтовня. И, наверное, догадывался, как трудно мне говорить об этом. И ждал. Ему было интересно, как я буду выкручиваться. Сам он на моем месте сказал бы: «У тебя ничего не получается с «дикой». Беру ее на себя…» Он бы пошел прямо к цели. Может быть, доктор так и должен делать: надейся на себя! Его девизом были слова: «В ответе за все!» Правда, когда я уехал, он уточнил: «Один в ответе за все». С возрастом Семен стал брать на себя больше. Но его девиз не нравился мне: один — значит, один. Значит, нет друзей. А если совсем один — то ты не силен, а не силен — так какой из тебя ответчик?!

Только теперь я начинаю понимать, что уже в том разговоре, в том нашем объяснении он оставил себя одного, как будто отделился от меня, гордый, независимый, удачливый и почти всемогущий.

Мне было и больно и стыдно, я не хотел произносить имени Милены, даже имени, чтобы его не обидеть, чтобы чистой, незапятнанной осталась наша дружба на всю жизнь.

Тогда я спросил его:

— Семен, я виноват перед тобой?

— У меня нет оснований упрекать тебя… А если б они и появились, я бы счел это вражеской провокацией. Но не сомневайся, я бы и тогда сохранил нашу дружбу!

— Я не говорил тебе, молчал…

— Не тяни резину!

— Она мне… с самого начала нравится…

— Кто?!

— Кто-кто, сам не знаешь?!

— По моим данным, ты женоненавистник, мальчик! Ты же моряк, ты можешь нравиться только на час, и то если этого часа на берегу хватит, чтобы понравиться дамам! — Он бравировал, зная, как хочется мне быть моряком и как нелегка матросская служба. — Признавайся, ты рассчитываешь заманить «дикарку»? На какой крючок? Или на золотой якорь?!

— Я ничего не думаю! Я хочу сказать тебе, что она мне нравится. Точка!

Он поджал губы, с наигранным безразличием усмехнулся:

— Хочешь, чтобы я вручил ей твою ноту?!

— Это не должно мешать нашей дружбе.

— Ах, вон ты о чем, дружище… Не помешает, не бойся. А записочку — я ведь тебе обязан — давай снесу!..

— Ладно, — вздохнул я облегченно и махнул рукой. — Ладно и так, без записок!..

Страшило меня тогда, да и после, что однажды Милена спросит: «Зачем ты записки его носил? Писал бы сам!..» — а я не буду знать, как ей ответить. И если б она спросила это теперь, я тем более не нашелся бы, что сказать.

К счастью, она никогда не спрашивала об этом.

XXII

Я знаю, что был некрасив — долговязый, тощий, с длинным и тонким носом. Зимою бледный, летом «пегий» — с пятнами на лице от загара, — такой я не мог нравиться девчонкам. Красивых, опрятных мальчиков, которым красота их ничего не стоила, презирал. Мне казалось величайшей несправедливостью, что одним даны и матово лоснящийся цвет лица, и мелодичный голос, и слух, — так, что они могли ходить в хор, петь, плясать, нравиться и кружить головы даже старшеклассницам, а таким, как мне, надо вечно оставаться в тени. Мы могли, правда, свистеть почище соловья-разбойника, орать, топать ногами и срывать репетиции, а уроки пения превращать в ярмарку…

Красивые мальчики и одевались красиво, и вели себя отлично. На вечерах они танцевали с девочками и после, с чувством какого-то узаконенного права, провожали их с танцев домой.

Мог великолепно делать это и Семен, но его я не презирал, потому что знал, какой ценой доставались ему хорошие манеры. Часами тренировался он перед зеркалом, а потом, обращаясь к матери как к девочке, демонстрировал успехи. Знаю, как изматывал он ее в танцах, отдавливая ей ботинками носки, а она стоически сносила муки и улыбалась. Когда Семен переставлял пластинку, она без сил падала на диван, обращая его внимание на мою постную, равнодушную физиономию.

— Ах, Семен, вы ужасны… — говорила она томным голосом. — Дайте минуту отдыха!.. Займите меня! Познакомьте, наконец, с этим печальным рыцарем! — и показывала на меня.

Семен брал меня за локоть:

— Извольте, граф, пройти со мной! Я представлю вас старой графине Шаровой…

Не желая обидеть Татьяну Андреевну, я делал два или три шага, а она начинала смеяться над моей неуклюжестью и все сваливала на Семена:

— Я протестую, протестую!.. Я совсем не старуха, мне только осьмнадцать! А вы… вы… Злой мальчишка, я отказываю вам!

Боже мой, милая женщина, она ведь и тогда была совсем старушка!

— Граф, — протягивала она мне руку, — уведите меня. Идемте в гостиную пить чай с малиновым вареньем, а Семен, в наказание, пусть убирает комнату…

…Я не жалуюсь на свою долю, потому что такая была тогда жизнь. У Семена полегче, у других и потруднее. Война хоть и кончилась, но последние подводы ее голодного обоза еще тянулись через наше детство. В магазинах были длинные очереди за хлебом, занимали их с ночи, чтобы поутру успеть на работу. Нашей семье приходилось на всем экономить, иначе не свести бы концов: мы снимали частную квартиру и строили свой дом. И никогда белые, как простыни, накрахмаленные Семеновы рубашки с запонками, ботинки и туфли с пряжками, малиновое варенье и даже Татьяна Андреевна, так усердно учившая его изысканным манерам и обходительности, не заменят мне моего лиха, моей рано начавшейся взрослости, самостоятельности, того уважения и той любви, какие испытываю я теперь, как жалость или как вину, когда гляжу на мозолистые, посеченные черными трещинками руки моего отца или на рано поседевшую мать, которая и сейчас, глядя в зеркало, нет-нет да и скажет, в хорошем настроении: