По волнам жизни. Том 2 - [63]

С попадавших в их руки грабители снимали не только все ценные вещи: кошельки, часы, кольца и пр., но также шубы, пальто и даже верхнюю одежду. Осенью и зимой такие ограбления влекли за собой для жертв еще тяжелую часто форму простуды.

Особенно страшно было жить на окраинах, где улицы по вечерам совершенно пустели. Жертва ограбления или насилия была предоставляема только себе самой и ни на какую помощь рассчитывать не могла.

Тяжело было думать о живших на окраинах несчастных девушках, вынужденных вечерами ходить на курсы или на работу. Бывали, и нередко, случаи захвата и изнасилования их бандитами и просто хулиганами. Тогда наши нервы еще не притупились, как это стало впоследствии, и от подобных фактов еще не отмахивались рукой, как от ставшего обычным зла.

С 1920–1921 годов начала налаживаться борьба с грабителями, по советской терминологии — с бандитами. Помню сценку:

По Большой Никитской улице в дневные часы медленно проезжает автомобиль. Наполнен людьми в кожаных куртках, — не только внутри, они висят и по сторонам, на подножках открытого автомобиля. Все — с револьверами в руке… Зорко всматриваются в прохожих. Вдруг грозный автомобиль останавливается у тротуара. Несколько «кожаных», быстро соскочив, окружают какого-то прохожего, направляют на него с разных сторон револьверы. О сопротивлении и думать нечего. Задержанный «бандит» увлекается внутрь автомобиля.

Зимой 1921–1922 года москвичи были взволнованы появлением «прыгунчиков». Молва гласила, будто это — грабители, вышедшие из числа вернувшихся на родину из Германии военнопленных. Они-де привезли с собой особые пружины для надевания на ноги, вывезенные с театра военных действий. Эти пружины употреблялись, мол, для перепрыгивания через окопы и проволочные заграждения…

Прыгунчики надевали, для вящего устрашения жертв, а может быть, и для того, чтобы не быть заметными на снегу, белые саваны. Завидя из засады одинокого прохожего, прыгунчики перепрыгивали в своих саванах через забор, за которым скрывались, перепугивая этим насмерть жертву. Обобрав ее до нижнего белья, прыгунчики такими же гигантскими шагами удалялись, и догнать их не было никакой возможности.

Тотчас же появился ряд «очевидцев», — «своими глазами» видевших прыгунчиков и даже сподобившихся быть ими ограбленными. В течение двух-трех месяцев москвичи трепетали, крепко поверив в существование этих прыгунчиков. Официальным объявлениям советской власти, что все это вздор, — не доверяли.

Мало-помалу другие злобы дня заставили забыть и эту легенду.

Еще одной из особенностей Москвы той эпохи было появление уличных газет, особенно в 1919–1920 годах. При полном отсутствии каких бы то ни было иных приходилось просматривать и советские газеты: «Известия» и «Правду».

Но рассылка их подписчикам, кроме, разумеется, привилегированных, была прекращена. Взамен этого газеты расклеивались, для бесплатного прочтения, на улицах.

Когда появлялись на заборах сероватые (белой бумаги не хватало) простыни такой прессы, около них толпились кучки читателей, с тоской высматривающих, не появилось ли нового декрета, еще больше отравляющего жизнь.

Наведение красоты

Точно плохие румяна на лицо низкопробной кокотки, наводилась иногда грубая красота и на московские улицы. Такому украшению содействовали некоторые московские художники, старавшиеся угодить большевицкой власти.

Приходилось читать и о таких заявлениях этих художников, что, мол, настоящая их задача не писать картины на холсте, которые будут висеть в музеях или которыми будут любоваться в своих собраниях отдельные любители-капиталисты, а служение своим искусством народу в целом. Для этого же правильнее всего было бы заменить холсты уличными заборами или стенами домов.

Действительно, подобного рода произведения искусства изредка в Москве попадались.

Конечно, и художники — люди, и им надо было питаться, но все же казалось, что некоторые из них перебарщивают. О московских художниках — вообще правильно, однако, было бы это относить лишь к их части, — говорили разно по поводу их услужливости перед советской властью.

Известного художника Константина Алексеевича Коровина московская молва зло обвиняла в переходе в стан большевиков. Должно быть, это его, — человека, как мне казалось, с чрезвычайным самомнением и ярким эгоцентризмом, — сильно нервировало. Он мне высказывал:

— Меня обвиняют в сочувствии большевизму. Но при этом не понимают, сколько произведений искусства я этим спас! Действительно, после перехода власти к большевикам я организовал из художников сочувственную им манифестацию и даже пошел во главе ее в Кремль… Но зато я сразу же завоевал доброе отношение к произведениям и к деятелям нашего искусства… А что было бы, если б я этого не сделал?

В позднейшие годы К. Коровин оказался в Париже и, судя по газетным заметкам, держал себя малодружелюбно в отношении советской власти.

В один прекрасный день Москва была поражена внезапной разрисовкой знаменитого Охотного ряда[65]. Все задние стены деревянных будок, в которых охотнорядцы торговали гастрономией, оказались разрисованными гигантскими и совершенно фантастическими цветами. Эта антихудожественная, хотя и произведенная художниками, декорация вызвала в Москве много смеха и шуток. В таком разукрашенном виде деревянные лавки красовались почти целый год. Затем большевики упразднили Охотный ряд, и эти размалеванные постройки были разобраны.