По волнам жизни - [67]

Нечто подобное происходило теперь с Исмаилом. На его постели лежала чужая ему женщина — совсем как в Париже. С одной только разницей. Кокоткой на этот раз была не женщина, а он, Исмаил. Потому что она, его жена, дочь Шакир-аги, его купила, а он — себя продал. Разве не была его свадьба актом столь же пошлым и низменным, как продажа тела парижской кокоткой, поджидавшей на тротуаре клиента? Разве он, Исмаил, не стал такой же шлюхой, подцепив эту девушку на дороге жизни только потому, что у нее были деньги и возможность дать ему образование? Да, конечно, он ничем не отличался от продажных парижских девок.

Исмаил задумался и посетовал на свою судьбу. Что все это значит? Уж не родился ли он на свет, чтобы им распоряжались другие люди? Ему припомнилась первая близость с женщиной там, в Корче, припомнилась Фросина, которая была вдвое старше его. Ему вспомнилось, как она прижала его к себе сильными руками и завладела им, еще хрупким юнцом, мечтавшим о совсем иной любви. Разве тогда не оказался он в роли кокотки, попав в сети женщины, которую не любил и которая обошлась с ним как с марионеткой? Близость с женщиной, мечталось ему тогда, должна естественно вылиться из пылкого чувства юности и завершиться женитьбой — прочным союзом до конца дней. Однако оба эти акта он совершил не по своей воле и не по своему выбору, а просто так — как автомат. Дав в те дни слово отцу жениться на дочери Шакир-аги, он не продумал и не осознал своих действий: им владело одно желание — поехать во Францию, чтобы продолжить там учебу. Подумаешь, дело большое — обещал обручиться… Зато он поедет за границу, во Францию, посмотрит мир… До женитьбы еще три года, и кто знает, может быть, за это время произойдет какое-нибудь чудо… Может, невеста заболеет или даже умрет… В самом деле, разве это невозможно? Если так случится, он снова будет свободен и сможет жениться по доброй воле… Кто знает? Возможно, ему даже удастся жениться на прелестной Клотильде, которую он очень любил и вынужден был оставить во Франции. С Клотильдой он познакомился в Париже на дансинге и вступил с нею в связь. Она тоже его любила, была ему верна (по крайней мере так говорила), проводила на Лионский вокзал, целовала и горько плакала, положив ему голову на грудь. Потом долго махала белым платком на платформе, пока не исчезла из виду, растворившись в толпе людей, тоже провожавших своих близких… Любовь Исмаила к Клотильде напоминала большой костер, разгоревшийся сразу и все еще пылавший. Исмаил скрыл от француженки, что его обручили с другой, албанской девушкой, с которой он не был даже знаком и которую ни разу не видел. Да и мог ли он рассказать об этом той, с кем делил свое время и ложе, той, что жила надеждой стать навсегда его другом и спутницей? Разве не говорила ему Клотильда много раз о том, что любит его всей душой, что не может жить без него и непременно приедет в Албанию, даже если он не возьмет ее с собой? Исмаилу стоило больших трудов и усилий убедить ее (не без печали в душе!), что он не может взять ее с собой, пока не уладит в Тиране кое-какие дела… Клотильда продолжала писать о своей любви, которая ничуть не остыла, и выражала готовность в любое время приехать к нему и остаться с ним навсегда. Исмаил отвечал, что жизнь в Албании однообразна и скучна, что в Тиране, столице, где он живет, нет ни дансингов, ни кабаре, ни театров, ни оперы, как в Париже, что здесь ощущаешь только глубокую тоску, от которой можно задохнуться, как от пыли на улице, не покрытой асфальтом. Но француженка, сгорая от любви, заверяла его, что готова на любые жертвы, лишь бы находиться рядом с ним… Там, в Париже, в объятиях светловолосой Клотильды, ласковой, обаятельной и пикантной, Исмаил терял голову и незаметно погружался в прекрасные, усыплявшие его мечты, поддаваясь соблазну изменчивых радостей… Кто знает, может быть, он все-таки останется свободным и по возвращении вызовет Клотильду из Парижа, чтобы жениться на ней… Как он был бы счастлив, если бы исполнилась эта мечта и удалось сбросить сковавшие ему ноги и руки кандалы! Кто знает! Ах, сколько разных чудес происходит в мире!.. Так он витал в облаках, предаваясь мечтам, пока Клотильда не начинала щекотать его своими волосами, возвращая из далеких странствий. И они снова пылко целовались…

Исмаил невольно придвинул голову к подушке Хесмы и коснулся черных, разметавшихся на наволочке волос. Вздрогнул и вернулся к реальности. Веточка кипариса на лбу, груши на щеках, густо намазанных ртутным кремом, будто для карнавала, блестки, сверкавшие, как искры фейерверка, в слабых серебристых лучах солнца, косо пробивающихся сквозь кружево розовых гардин. Гладкие черные волосы, подкрашенные дубильным орешком, напоминая цветом эбеновое дерево, резко выделялись на белом полотне подушки. Как отличались они от светлых волос Клотильды! Реальность сразу спугнула последнее видение мечты, как смывает след ноги волна, прибиваясь к берегу.

Да, это была Хесма, его невеста, его жена, занявшая теперь на всю жизнь место Клотильды…

Он еще раз внимательно посмотрел на лежавшую рядом девушку, которая провела с ним целую ночь и к которой он еще не прикоснулся. Он не мог назвать ее красивой — нет, ни в коем случае, — но не мог назвать и некрасивой. У нее было правильное, даже, пожалуй, очень правильное лицо: лоб, нос, рот, подбородок… А глаза? Он даже не заметил, какие глаза прятались за этими опущенными веками с длинными, загнутыми кверху ресницами. Черные, как волосы, голубые, серые, каре-зеленые или зеленовато-синие? Был нежен и мечтателен их взгляд, как, например, у Клотильды, или же дик, как у Фросины во время прилива страсти?