По волнам жизни - [167]

Эти незанятые места были для Исмаила словно глазами совести. Когда он проходил по узкому проходу, объясняя урок, его взгляд невольно падал на пустую парту, и он терял нить рассказа: ему казалось, что с каждого такого места на него смотрит огромный глаз, следя за каждым его шагом, и то один, то другой голос нашептывает ему на ухо:

«Я ушел из гимназии, потому что партия призвала меня на более важное дело».

Другой голос говорил ему:

«Я в тюрьме, меня подвергают смертельным пыткам, но я не сдаюсь, потому что я коммунист! Потому что коммунист держится до конца, отстаивая свои идеалы!»

А еще один голос глухо, как из-под земли, шептал тоном заклятия:

«Я взял винтовку по зову партии и пал за святое дело. Я пролил кровь в расцвете своей молодости, погиб за идеал, который для меня ценнее, чем сама жизнь. Об этом идеале расскажи своим ученикам!»

Эти глаза и голоса преследовали и мучили его беспощадно, особенно в часы, когда ребята писали сочинение и в классе стояла тишина. Они склонялись над листами белой бумаги, а Исмаил садился за стол и брал в руки книгу, чтобы скоротать время. Порой он бросал взгляд поверх книги на склоненные или облокотившиеся на руку головы и видел рядом с ними все те же свободные места.

Да, вот на этом месте сидела прежде Маргарита Тутуляни{171}, девушка с каштановыми волосами, с умными глазами, очень способная, — сестра того ученика, который когда-то учился у него в Корчинском лицее. Маргарита ушла из школы после приезда из Италии ее брата, Кристача, который, откликнувшись на призыв партии, вернулся на родину, чтобы включиться в национально-освободительное движение. Исмаил как-то встретил Кристача на улице после его возвращения. Сестра и брат были готовы пожертвовать своей молодостью ради свободы родины.

Исмаилу вспомнилось прелестное лицо Маргариты, ее внимательные, умные глаза, всегдашняя ее скромность. Маргарита была одной из тех девушек, которые поднялись на борьбу, чтобы сбросить иго рабства и вывести албанскую женщину из отсталости. Свои прогрессивные взгляды она, как и ее брат, выражала в сочинениях, и эти сочинения всегда были лучшими.

Потом взгляд Исмаила перешел на другое свободное место, там, возле окна. Ему представилось, будто он видит Сулеймана Фарку, энергичного юношу с рыжеватыми волосами, непоседливого и резвого. Сулейман Фарка оскорбил директора-итальянца, бросился на него с кулаками, но друзья удержали его. Он был исключен из гимназии, затем арестован и сослан в Италию. С тех пор семья не получила от него ни одной весточки: поговаривали, что его убили агенты СИМа{172}.

Когда Исмаил вспомнил эти лица, у него закололо сердце, как это случается, когда теряешь что-то близкое и дорогое. Пытаясь отогнать горькие мысли, роившиеся в голове, как пчелы в улье, он встал из-за стола и начал ходить взад-вперед по узкому проходу между партами.

Всякий раз, когда он шел к столу, в поле его зрения попадали два портрета, висевшие на стене: Виктора Эммануила, этого урода с обезьяньим лицом, с задранными кверху усами, с грудью, увешанной орденами и орденскими лентами, и Муссолини, с антипатичным лицом, в каске с ремнем, перехватывающим выпяченный подбородок, с нахмуренными бровями и обвислыми губами — как бы обиженного на албанцев за строптивость, доставляющую ему много хлопот.

Исмаил ходил взад-вперед, размышляя о героизме погибших юношей и девушек, после которых остались свободные места за партами. Они совсем не считались с нынешней жизнью и, едва перешагнув порог юности, подстегиваемые недовольством, стремились к жизни лучшей. Эта молодежь, еще не успев изведать на этом свете никаких удовольствий, была готова пожертвовать собой, в то время как Исмаил и ему подобные, уже вкусившие жизни и не ждавшие от нее ничего хорошего, крепко цеплялись за нее, словно раковины к днищу судна — только сильное течение могло их от него оторвать.

Чтобы отвлечься от грустных мыслей, Исмаил подошел к окну и, отвернувшись от класса, стал глядеть на большой пустынный двор. Но даже сейчас он спиной чувствовал на себе взгляды со свободных мест и слышал шепот, доносившийся сквозь шуршание тетрадей до его слуха. Может, это ученики перешептываются друг с другом? Оборачиваясь, он убеждался, что они по-прежнему молча пишут, склонив головы над листами. Все это было похоже на сон. И вновь его взгляд невольно задерживался на пустых местах, неотрывно следивших за ним своими невидимыми глазами.

Но сильнее всех этих чувств была гордость за своих учеников. Воодушевленные идеалом свободы, откликнувшись на призыв коммунистической партии, они поднялись, чтобы смыть позор с покоренной фашистами родины. Эта молодежь, охрипшая от криков в канун Седьмого апреля, когда требовала оружия, сейчас защищала народ и отчизну, не страшась пыток, истязаний и смерти. Но его гордость и энтузиазм меркли при мысли, что храбрость и героизм молодежи все-таки не вдохновляли своим примером взрослых. Взять хотя бы его, Исмаила, их учителя. Что мешало ему броситься вместе с молодежью в огонь борьбы? Не было у него ничего общего с захватчиками и с теми, кто предал свою страну; напротив, все связывало его с идеалом, который сам он зажег в сердцах своих учеников. Много раз, анализируя свою бездеятельность, Исмаил пытался найти подлинную причину оцепенения, которое сковало его, не позволяя присоединиться к тем, кто жертвовал собой ради отечества. Одно ясно — запутался он вовсе не из-за оголтелой пропаганды, утверждавшей, что молодые коммунисты — не кто иные, как агенты большевизма, продажные люди, поборники якобы чуждого народу дела. Исмаил был не таким уж легковерным, чтобы верить этой лживой пропаганде, ее не брали на веру даже люди косные и ограниченные. Ему ли не знать, что эти юноши и девушки, жертвующие собой в расцвете сил и молодости, не соблазнятся никакими деньгами и не станут сражаться за антинародное дело. Он хорошо знал эту молодежь, видел, как она тщетно требовала у правительства оружия, как сверкали ненавистью глаза у этих ребят, когда фашисты заставляли их учить фашистский гимн; а сейчас он видит, как они жертвуют собой ради своего идеала. Нет, лживая и ядовитая пропаганда тут ни при чем. Разбираясь в путанице своих чувств, Исмаил все более убеждался, что самое прочное звено, удерживающее его в странном оцепенении, — это семья, жена и дети. У него не хватало сил порвать со спокойной жизнью и включиться в деятельность, которая поставит под угрозу все, чем он дорожит. Нельзя же пренебрегать опасностями, которые нависнут над его семьей, если он включится в борьбу. Но тут длинная цепь рассуждений так запутывалась, что он казался себе загнанным в клетку животным.