По волнам жизни - [166]

— Удивительно! Ты завидовала той, которую любила как сестру? Ты знаешь, что это она настояла на том, чтобы ты приехала в Корчу?

Хесма посмотрела на Манушате озадаченно: почему Софика должна была настаивать на ее приезде в Корчу? Кто не хотел, чтобы она приехала туда? Но эти вопросы она не задала золовке из страха, как бы не получить ответ, который предчувствовало ее сердце. Она сидела пораженная, с рассеянным взглядом, потом резко встала и спросила, пытаясь подавить волнение, сжимавшее горло:

— Манушате, помнишь, как ты искала однажды потерянную фотографию?

— Какую фотографию? — спросила с недоумением Манушате.

— Подкрашенную… фотокарточку Софики.

— А что? Ты ее нашла?

— Да, нашла.

— Где она была?

Хесма бросила на нее быстрый взгляд и сказала:

— Тебе и в голову не придет, где я ее нашла. Угадай!

— Кабы знала, сама бы нашла ее, не искала бы так долго. Я все тогда перерыла.

— У Исмаила, в брючном кармане.

Манушате недоверчиво посмотрела на нее.

— В серых летних брюках, — продолжала Хесма, пытливо глядя золовке в глаза, чтобы не пропустить в них ту искру сомнения, которая уже давно мучила ее беспощадно. — Я взяла их погладить и проверила, нет ли бумаг в карманах. Нашла карточку.

— Странно, — сказала Манушате и опустила взгляд. — Почему она там оказалась?

— Вот именно, почему?

— И правда, странно! В кармане у Исмаила! Мне бы и в голову не пришло искать ее там!

— Мне тоже, я ведь по чистой случайности…

Манушате искоса взглянула на Хесму и вновь протянула:

— Очень странно! Право, странно!

Хесма подошла к комоду, выдвинула ящик, достала фотографию и протянула Манушате, которая подержала ее на ладони и сказала:

— Как хорошо здесь получилась Софика! Как артистка! И голубое платье ей очень к лицу!

Хесма вздохнула и ничего не ответила. Манушате добавила:

— Но почему все-таки она оказалась у Исмаила?

— И я удивляюсь.

— Должно быть, нашел ее на полу, засунул в карман и забыл о ней…

— И я так думаю…

Манушате посмотрела на Хесму, и та отвела взгляд, будто ее поймали на месте преступления. И в этот момент — словно вдруг в ночной темноте сверкнула молния и озарила все вокруг себя, осветив страшную пропасть, по краю которой идет человек, не подозревая об опасности, — неожиданная догадка осветила перед изумленной Манушате темный уголок жизни, той жизни, в которой, считается, мы видим и знаем все: за этот короткий миг перед ее мысленным взором промелькнули некоторые сцены, от которых ее бросило в дрожь как от сильной лихорадки. Она увидела, каким веселым и счастливым выглядел по воскресеньям Исмаил, когда Софика приходила к ним на обед; вспомнила часы, проведенные ими втроем за чтением стихов, и то, каким хмурым, словно его подменили, бывал брат в отсутствие Софики. Ей припомнилась прогулка на вершину холма, как Софика шла задумавшись, с опущенной головой, с пылающими щеками, и как ей что-то говорил Исмаил, судя по всему, что-то необычное… Она вспомнила о том, как Софика настаивала на приезде Хесмы в Корчу и как он возражал… И особенно отчетливо встал перед нею тот день, когда Софика спросила ее, часто ли плачет она, Манушате, оттого, что полюбила. И как Софика рассказала ей историю из романа, где девушка влюбилась в своего учителя, брата ее близкой подруги… И все это, вместе взятое, означает, что…

Она была ошеломлена, но тотчас взяла себя в руки и сказала:

— Хесма! — Она подумала немного и, чтобы не дать невестке повода для малейшего сомнения или страха, заговорила уверенным и решительным тоном: — Хесма! Ты нашла мне фотокарточку, которую я очень искала, она мне дорога как память, а я взамен сообщу тебе одну новость, радостную для тебя, потому что ты не меньше моего любишь Софику, ведь правда?

Хесма потупила взор и, уклонясь от ответа, спросила:

— Хорошая новость?

Робкая улыбка задрожала в уголках ее губ, словно луч, пробившийся сквозь тучу.

Манушате любовалась черными длинными локонами Хесмы, обрамлявшими ее белую точеную шею, по которой ребенок, посасывая грудь, похлопывал от удовольствия маленькой ладошкой.

— Забыла сказать тебе, что позавчера получила письмо от Софики. Она собирается обручиться с Гачо, знаешь его? С близким другом Теля. Пишет мне, что очень любит его. И счастлива.

У Хесмы глаза засияли от неожиданной радости. Ею овладело необыкновенное облегчение: показалось, что она перенесла тяжелую болезнь и сейчас миновал кризис.

— Правда? — спросила она, зажав двумя пальцами сосок и помогая ребенку поймать его. — Как хорошо! Отец и мать тоже очень обрадуются такой новости.

И она кинулась осыпать поцелуями прильнувшего к ее груди Юльбера, отчего тот снова выпустил сосок и разразился плачем.

— Что, глупышка? Твоя мама напугала тебя?

— Ты ему сделала больно, кто ж так делает? — стала укорять Манушате невестку ее же словами. Она взглянула на нее с упреком, как бы говоря: «И я так целовала его совсем недавно, а ты обругала меня!»

Золовка смотрела на невестку, невестка — на золовку, и в эту минуту они понимали друг друга без слов.

2

Проходили месяцы.

Теперь, садясь за стол и беря в руки журнал, чтобы сделать перекличку, Исмаил все больше чувствовал огромные перемены, происшедшие в жизни школы: многие ученики, будь то юноши или девушки (теперь в гимназии учились и они), не откликались на вызов, и их места за партами пустовали. Таких мест становилось все больше: они принадлежали гем, кто бросил учебу и, перейдя на нелегальное положение, теперь, после создания Коммунистической партии Албании, занимался подпольной работой, или тем, кого арестовали и пытали в тюремных застенках, или сосланным в Италию, или открыто сражающимся на улицах Тираны, проливающим свою кровь за свободу родины.