По волнам жизни - [140]

— И чего вы ссоритесь? — спросил Исмаил повеселевшим голосом, будто нашел выход из положения. — Оставим все как есть, и тогда никто не будет в обиде.

— Я забираю свое предложение обратно, не хочу быть зачинщиком распрей, — сказал Тель, обрадовавшись, что с этим запутанным и неожиданным делом покончено.

— И я, — сказала Манушате.

— А я против, — заявила Софика решительным тоном, который разозлил Теля. — Настаиваю на прежнем. Не сдаюсь. А вы, господин Исмаил?

И выжидающе уставилась на него своими прекрасными глазами, вынув изо рта стебелек травы.

Исмаил, не выдержав ее обжигающего взгляда, понятного только ему одному, пристыженно и с обидой опустил глаза. Он очень хорошо понимал, что Софика, хоть она намного моложе его и неопытней, делает все для того, чтобы увести его с края пропасти, в которую толкает его слепая страсть. Правда, пусть и горькая, была на ее стороне. Он не знал, что сказать, и молчал.

— Молчание — знак согласия, — весело заключила Софика.

В эту минуту ударил вечерний колокол. Колокольный звон церквушки Рождества Христова наполнил душу Софики блаженством и спокойствием. Ей показалось, что на землю вместе с вечерними сумерками опустилась безмятежная благодать, что она проникает и в ее опустошенную душу, и это желанное согласие с собой ей подарила сама вечная природа, медленно укутывавшаяся ночным покровом. Никогда у нее не было так покойно на сердце, как в эту минуту. Ей казалось, будто у нее выросли крылья и она сейчас взлетит.

Она порывисто встала на ноги, отбросила стебелек и сказала:

— Теперь пойдем и предупредим госпожу Ольгу о нашем общем замечательном решении, а завтра с утра отправим телеграмму госпоже Хесме, чтобы она выезжала как можно быстрее!

— Пошли! — сказала Манушате и тоже поднялась. Затем встал Тель и последним Исмаил.

Солнце закатилось в сторону Малика. Смеркалось.

19

Теплые дни июля и первых двух недель августа промчались для Теля в приятных загородных прогулках с Манушате, Софикой и Исмаилом, и теперь, когда Манушате вернулась в Тирану, Корча сразу потеряла для него всю свою волшебную красоту, которой она блистала с того дня, как сюда на каникулы прибыла Манушате.

Теперь Телю казалось, что не только Корча стала скучным, безжизненным городом, но и бремя рабства еще сильнее угнетает душу.

Все время, пока Манушате жила у них, Тель, опьяненный радостной близостью любимого всем сердцем существа, жил словно в другом мире: каждую ночь, ложась спать и вытягиваясь на просторной кровати, прежде чем погрузиться в сон, он думал о прекрасном дне, проведенном рядом с нею, и о следующем дне, который настанет и будет таким же прекрасным. Он испытывал душевный подъем и счастье, думая о том, что в комнате наверху спала она, белокурая Манушате, девушка, из-за которой впервые так сильно билось его сердце. Что она делает сейчас? Думает ли тоже о нем, маясь бессонными ночами, или ею уже завладел сон? Как хотелось Телю решить эту неотвязную, мучительную загадку! Тоскует ли ее сердце по Телю так же, как он тоскует по Манушате? Но загадка оставалась неразгаданной. Загляни он ей в кроткие мечтательные глаза, всегда как бы грезившие наяву, возможно, ему и удалось бы приоткрыть завесу тайны. Однако Тель, по природе своей вовсе не из боязливых, не сробевший в свое время даже перед Хайдаром Адэми или пытавшими его жандармами, испытывал большую робость в присутствии Манушате. Вся воля и сила духа сразу исчезали, как только его взгляд встречался со взглядом Манушате. Казалось, это был уже не он, Тель, с сильным телом и крепкими мускулами, с железной волей, а кусочек воска, который Манушате может размять своими тонкими и хрупкими пальцами и сделать из него все что угодно. Насколько слабым и нежным казалось ее худенькое тело, настолько сильным и властным был ее ослепляющий взгляд.

Хоть и не осмеливался он повнимательней всмотреться в глаза Манушате, попытаться разглядеть, не спрятано ли в них ответное чувство, но даже из мимолетных робких взглядов на нее, как в тот день, когда они взобрались на вершину холма и он решился сказать ей комплимент, Тель понял, что и Манушате неравнодушна к нему. Голос ее звучал иначе при разговорах с Телем, чем в болтовне с Софикой или Ольгой. Обычно веселая и шутливая, всегда сыплющая словами, она словно сдерживала себя перед Телем, нежные щеки слегка покрывались румянцем, и вся она словно расцветала.

Завеса тайны приоткрылась еще больше в последний день, когда Манушате перед тем, как сесть в автобус, подала Телю руку, сказала: «Счастливо оставаться!» — и заглянула ему в глаза. Каким взволнованным и трогательным был этот взгляд! И как дрогнул возбужденный голос, когда Манушате произнесла слова «счастливо оставаться!».

У Теля в ушах всегда будет звучать этот голос, всколыхнувший все струны сердца в удивительной гармоничной мелодии, которую могла сочинить только любовь! Да, теперь не было никаких сомнений! Манушате тоже любила его, как и он ее. Печальный взгляд прекрасных погрустневших глаз, дрожь в нежном ее голосе были самым верным подтверждением истины, которую Тель так давно желал узнать.

Чтобы хоть немного унять боль, терзавшую его по отъезде Манушате из Корчи, а заодно не видеть итальянских солдат, которые гоняли как сумасшедшие на мотоциклах по городу, словно постоянно напоминая, что они здесь хозяева, Тель уходил из Корчи, шел в Мборье или Дренову, а иногда и дальше. В этих прогулках его почти всегда сопровождал близкий друг Гачо Таселлари, племянник дядюшки Василя. Гачо много помогал Телю в занятиях — этой осенью Тель, сильно отставший от товарищей, должен был сдавать экзамены, чтобы перейти в следующий класс.