По волнам жизни - [12]

Исмаил очень жалел этих несчастных дервишей, которые так безжалостно уродовали себя клинком: сколько же крови они теряли! И зачем надо было себя истязать?

— Так велено в Коране.

— А что такое Коран?

Исмаил не знал, что это такое. Небольшую книжку в коричневом переплете, украшенном золотым тисненым орнаментом, — Мулла Камбэри купил ее за одну лиру в Стамбуле у вернувшегося из Каабы{26} паломника — он не раз видел в руках деда, а позже в шкафу, где бабушка хранила на память о покойном кое-что из личных его вещей, пока сама не покинула древо жизни так же внезапно, как и ее эфенди… Так вот, книжечка деда Исмаилу была по виду хорошо знакома, но он и не догадывался, что она называется Кораном.

— А формулу исповедания ислама знаешь? — снова спросил его Дзим, нахмурившись.

Нет, Исмаил и этого не знал.

Тогда Дзим посмотрел на него сердито и сказал с досадой:

— Ну и правильно называют тебя паршивым тоском.

А потом научил своего друга произносить по-арабски священные слова.

Это произошло накануне молитвенных обрядов в текке, а теперь, когда Исмаил уже наставлен на путь истинный, как говорил ему Дзим, он должен быть посвящен в рюфаи, по примеру других мальчишек из их компании.

— Рюфаи? — удивился Исмаил.

— Да, — ответил Дзим с очень важным видом, — рюфаи.

— А ты сам-то им стал?

— Еще нет, но стану.

— Когда же?

— Завтра.

На следующий день Дзим рассказал Исмаилу, что для того, чтобы стать рюфаи, нужно проколоть кожу тыльной стороны ладони тонким гвоздем. Дзим взял гвоздь и велел Исмаилу протянуть ему руку для операции, но у того не хватило духу.

— Эх ты, смотри! — сказал Дзим.

Он приказал Исмаилу оттянуть двумя пальцами кожу на тыльной стороне его левой ладони. Исмаил послушно выполнил его приказание. Затем Дзим трижды прочел формулу исповедания и, стиснув зубы, правой рукой проколол приподнятую кожу. Крови, как ни странно, вышло мало. Самое ужасное случилось позже. Через несколько дней Дзим, здоровый, живой ребенок, умер в страшных мучениях от столбняка — причиной, вероятнее всего, был ржавый гвоздь.

Маленького рюфаи похоронили в небольшой могилке, вырытой возле текке Шеха Дьюзы, за несколько дней до начала байрама.

И всякий раз, когда стройные кипарисы, росшие на территории текке, сбрасывали под солнечными лучами капли, скопившиеся на их зелени после дождя, они словно оплакивали маленького Дзима, одиноко лежавшего под их сенью.

4

Школа, где учился Исмаил, находилась около гостиницы «Континенталь». Старое здание из кирпича, такое же, как многие другие в Тиране, было окружено большим двором с тутовым деревом посредине и огорожено невысоким забором.

Шелковицу охранял от мальчишечьих набегов школьный сторож Дзони, лопоухий старик с изрытым оспой лицом, длинными, торчком усами, с черной повязкой на глазу и вздутыми на руках венами. Коренной житель Тираны, он носил суконные штаны, стянутые на талии широким красно-черным поясом, и курил толстую трубку из самшита, которую носил за пазухой. Всякий раз, сходив по малой нужде или когда ему просто казалось, что пояс неплотно облегает тело, он заново тщательно обертывал его вокруг себя семь или восемь раз.

Заметив возле дерева школьников, Дзони кричал сердито:

— Прочь отсюда, сорванцы! Ягоды еще не поспели!

А ребята хором дразнили старика:

Ягоды, гляди-ка, все поспели сразу,

Стереги их пуще глаза, Дзони одноглазый!

Или, наполнив игрушечные насосы грязной водой из канавы, протекавшей прямо у входа в школу, обливали ею сторожа, а тот отчаянно вопил:

— Сейчас же прекратите, стервецы!

Насколько Исмаил любил своего учителя, настолько боялся уроков Ходжи Чосьи, с которым они изучали Коран.

Это был долговязый сутулый мужчина с реденькой, как старая метелка, бородкой, желтый, весь прокуренный и пропитанный дымом, выходившим тонкими синими струйками из черных, раздутых, как у лошади, ноздрей. Высокая чалма, которую он никогда не снимал, вероятно, не стиралась от байрама до байрама, а длинный черный халат, весь измятый, в пятнах, подметал краями грязные полы.

Ходжа Чосья всякий раз требовал, чтобы Исмаил пел ему джюз{27}. Гроза всей школы, он невзлюбил мальчика за небрежение к Корану. Кроме того, Ходжа считал Исмаила безбожником за его короткие штанишки — остальные ребята носили брюки или по крайней мере штаны ниже колен. За эти две провинности Ходжа Чосья посадил Исмаила на последнюю парту в углу классной комнаты и велел сидеть одному, но у мальчика было много друзей, и к нему всегда кто-нибудь подсаживался, пропуская мимо ушей протесты и крики учителя.

Исмаила и его «компанию» Ходжа Чосья честил безбожниками, нечестивцами, кяфирами. Он постоянно к ним придирался, не спуская ни малейшей шалости. А когда они его вконец донимали своим небрежением к Корану, он себе в утешение вызывал ученика Дюля Табаку и просил его прочесть джюз. Дюль, сын одного ходжи, обладал зычным голосом муэдзина; он принимался читать нараспев, раскачиваясь всем телом взад-вперед, как настоящий служитель аллаха, и заливаясь соловьем, особенно в тех местах, где требовалось растрогать слушателей. Арабские слова выходили из его гортани приглушенными и вместе с изнурительной жарой и духотой, царившей в помещении, усыпляли маленьких «кяфиров», которые не улавливали смысла несмолкаемого словесного потока, вибрировавшего в тишине. Всякий раз, когда приближалось время урока, Исмаилу казалось, что кто-то умер, и Дюль Табаку, возведенный в сан, будет сейчас отпевать покойника. Но Ходжа Чосья слушал любимого ученика завороженно, закатив свои недобрые глаза и поглаживая жиденькую бороденку, пожелтевшую от табака, которым он раньше злоупотреблял немилосердно, хотя в последнее время уже вовсе не курил. После того как Дюль заканчивал пение, Ходжа Чосья любовно оглаживал его взглядом и доставал из кармана черного жилета серебряную табакерку с изображением Каабы, подаренную ему одним паломником. Постучав по крышке средним пальцем с изогнутым, как коготь, ногтем, он открывал ее, извлекал двумя желтыми, как янтарь, пальцами щепотку нюхательного табака, засовывал глубоко в ноздри, закатив глаза, чихал так, что дрожали стены и целый фонтан слюны обрушивался на стриженые головы учеников, ежившихся и приникавших к партам, чтобы укрыть хотя бы лицо. Потом он протирал влажные усы и, ублаготворенный пением Дюля и табаком, благосклонно выдыхал: