По волнам жизни - [10]
Приехав в Албанию, Мулла Камбэри решил подобрать подходящую невесту своему любимчику Хасану, которого он опекал как мог. Тот уже стал настоящим мужчиной, и откладывать женитьбу не следовало.
Кто только не приходил к тетушке Хатике сватать Хасана, сына Муллы Камбэри, юношу из хорошего дома и с хорошим воспитанием! Свах засылали из Маналати, Дунавати, из Цфаки. О лучшем женихе и мечтать не могли матери подраставших невест! Каждая сваха входила в дом жениха, одетая, как того требовал обычай. На ней были кашемировые шаровары и муаровое энтари{13}, украшенное черной тесьмой и вышивкой. Откинув с лица покрывало, она доставала черный головной платок, который держала сложенным под мышкой, расправляла на нем бахрому, надевала на голову и направлялась в гостиную. Там у тетушки Хатике все ласкало глаз уютом и чистотой: аккуратно размещенные у стен миндеры{14}, покрытые белоснежными шкурами, отороченные кистями нарядные кружевные занавески на окнах, а посредине — стол, застланный красивой скатертью. Поздоровавшись с хозяйкой дома, усевшись поудобней на миндере, сваха сообщала ей, что зашла только на несколько слов, но, во имя аллаха, с уговором: сказанное должно остаться в этих стенах. И тут она, вскочив, выпаливала, что у нее есть на примете невеста, и, назвав ее, втыкала в миндер иголку, «чтобы сватовство сладилось». Тетушка Хатике слушала женщин с улыбкой, гордая и счастливая, как всякая мать, сын которой у девиц на выданье нарасхват, но от ответа уклонялась.
— Хорошо, — говорила, — посмотрим.
И затем отказывала очередной свахе точно так же, как и остальным. Но однажды пришла к ней бабка Шемшо, и так уж она нахваливала Джемиле, дочку Миртезы-эфенди, что дальше некуда: и работящая, мол, и рукодельница, а уж собою-то так хороша — нет ей нигде ровни! Две косы черные как смоль, глаза большие с поволокой, над ними — брови дугой, и бела, и румяна, шея лебединая, стан стройный как тополь, смотришь — и дух захватывает.
— И ведь не только собою красавица, — не унималась бабка Шемшо, — а и шить, и кроить ловка; все она может, за что ни возьмется — все у ней спорится. Умелица, мастерица. Ко всякому делу ее мать приучила — и шить, и стряпать; хлопотунья, трудится рук не покладая — ни покоя, ни отдыха ей мать не дает. Да что говорить! А дом какой она тебе наладит! Нет ей ровни, ей-богу, ты меня знаешь, я врать не буду! Не забывай, Хатике, что хорошая невестка дом налаживает, а плохая — разоряет! Денно и нощно будешь меня благодарить за нее!
Так говорила бабка Шемшо, и, должно быть, попала она в дом Хатике в счастливый час, потому что та согласилась на брак Хасана и Джемиле, дочери Миртезы-эфенди.
И Хасан Камбэри на ней женился. Пышную свадьбу сыграл ему отец Мулла — свет таких не видывал с тех пор, как стоит. Не пожалел для сына всю толику золота, которую собрал, когда служил кади. Неразумно поступил, конечно, но ведь сын только раз женится! Славной женой была Джемиле, да что толку, коли не могла подарить наследника. За пять лет супружества родила трех дочерей подряд, одну за другой. Две из них умерли. Мулла Камбэри ходил мрачней тучи — внучки его не устраивали. Но вот в один прекрасный день — тогда как раз провозгласили независимость Албании{15} — Джемиле родила наконец сына, славного, здоровенького крепыша, осчастливив сразу все семейство — тетушек и дядюшек, братьев и сестер — двоюродных и троюродных, одним словом, всех, кто мечтал о рождении мальчика, и в первую очередь, разумеется, деда, Муллу Камбэри. Надо было видеть, как он заважничал, как неприступно и гордо стал держаться! Едва узнав, что невестка благополучно разрешилась наследником, он пришел к ребенку, достал из кармана несколько золотых монет и повесил их у изголовья колыбельки вместо погремушки. А Джемиле, чтобы не сглазили ее ненаглядного, прикрепила у подушки талисман-ожерелье, нанизав на него зуб волка, крошечный пистолетик, стебелек черемухи и другую всячину, а на шейку малыша надела крученую шелковую нить. У матери сердце трепетало от радости, когда она смотрела на все эти символы счастья в колыбельке ее сыночка.
Почтенный глава семьи — в белой, со скромным красным узором такийе{16} на такой же белоснежной, уже без единой черной нити голове, — этот видный седобородый старик весь сиял и светился счастьем, жуя у очага испеченный в честь новорожденного крендель{17}. Казалось, этот белый, как снеговик, старец вот-вот растает возле огня от жара и пыла нахлынувших чувств.
И в самом деле, однажды утром его не стало. В день святого Дмитрия{18}, через четыре года после рождения внука, он сидел, как обычно, у огня с чашкой кофе в дрожащей старческой руке и держал малыша на коленях, а тот играл цепочкой его золотых карманных часов. Бабушка сидела напротив и вязала спицами шерстяной носок своему старику на зиму: ведь со дня святого Дмитрия начинаются холода. Невестка Джемиле, аккуратно сложив после завтрака посуду, сняла с очага медный чан с подогретой водой и принялась было за мытье, как вдруг старик… Не замечали ли вы, как осенью отрываются от ветки увядшие листья? Так же внезапно и легко упала рука деда — костлявая, обтянутая желтой кожей, испещренной голубоватыми жилками, рука, державшая чашку с кофе. Кофе разлился, а чашка, из которой эфенди тридцать лет подряд пил кофе, звякнула о плиту очага и разбилась. Бабушка подняла голову, посмотрела на мужа, уронила спицы с вязаньем и вскочила с испуганным окриком: «Эфенди! Эфенди!»
