По воле твоей - [5]

От такой удачи сразу повеселело на душе и голод стал ощущаться уже не тоскливой маетой в пустом животе, а жадным предвкушением грядущего пиршества. Любим быстро наломал шляпок и насадил их одну за другой на прут, да, пожалуй, многовато насадил — прут прогибался от тяжести, и пришлось его взять обеими руками, как ребеночка прижав к груди.

Выбрав подходящий костер, где углей было побольше, а людей вокруг поменьше, он наставил рогулек, тут же вырезав их из подвернувшейся разлапистой ветки, и, расположив наконец свой вертел над тихо играющими угольями, снял шлем, колчан, положил рядом с собой, прислонился спиной к шершавому березовому стволу и стал отдыхать, вполглаза следя за тем, как, шипя и начиная пускать пузыри, пекутся грибы ему на обед.

Проснулся он от грубого окрика и толчка сапогом в бок. Подхватился, тараща ошалелые спросонья глаза. Сотня вся была уже на ногах — оправляли одежду, оружие, шли к полю для построения. Глянул Любим на костер и увидел, как дымятся разбросанные угли, в которые был вдавлен прут с грибами — наверно, кто-то наступил нечаянно в суматохе сборов.

— Выходи, стройся! — кричал сотник. — Эй, Кривой, спишь? Ходи веселей, не отставай! Стройся, ребята!

Скоро все войско уже стояло в поле в несколько рядов, вытянувшись чуть ли не на версту. Любиму, стоявшему позади, не видно было, где князь, но по тому, как захлопотал вдруг сотник Ярыга, строго покрикивая на свою и без того замершую сотню, понял, что едет кто-то из важных. Стук копыт приблизился, и Любим увидел на белом коне боярина Матеяшу Бутовича с двумя своими отроками, державшими для пущей важности мечи наголо. Боярину было жарко в панцире, надетом поверх кафтана, и панцирь этот делал боярина еще толще.

— Кто сотник? Поди сюда! — хрипло крикнул боярин.

Ярыга подбежал, сдернул шлем. Бутович, слегка подавшись в его сторону с седла, стал вполголоса что-то говорить ему, тыча начальственным жестом в сторону поля короткопалой рукой. Ярыга слушал, кивал, лицо его из почтительного становилось строгим.

Потом боярин погрозил сотнику пальцем, как бы предупреждая на случай непослушания, и отпустил Ярыгу кивком головы. Привстал немного в стременах, всем телом поворачиваясь к застывшему строю.

— Братья! Ростовцы! — закричал Матеяша Бутович, и, казалось, хрипота его голоса вызвана справедливым гневом. — Близко проклятый враг! Захотела свора владимирская своими рабами вас сделать! Чтоб вы платили им дань до скончания века! Так не допустим того! Не посрамим отца нашего, светлого князя Мстислава Ростиславича! Добудем ему славы воинской, а себе чести! Бог за нас, ростовцы! Ударим на врага окаянного! — Боярин, чуть присев в седле, набрал воздуху: — С Богом, впе… — не докричал, заперхал, закашлялся. Махнул в последний раз рукой в ту сторону, где должен был находиться владимирский князь-супостат, хлестнул коня и тяжело поскакал прочь, отроки же по обеим сторонам — с ним.

Ответом на боярское слово был всеобщий рев. Воины, распаляя себя, потрясали в воздухе кулаками, некоторые обнажили мечи и угрожающе потрясали ими, словно примериваясь для удара по невидимому пока врагу. Кричали громко — еще и хотелось понравиться именитому боярину. Любим, слыша, как холодеет спина от предчувствия близкого боя, тоже вынул из-за сапога нож и протяжно вопил, чтобы прибавить себе мужества. И в самом деле — храбрости как будто прибавлялось, уходил неприятный холод, начинало казаться, что все нипочем. Он знал, что полегчало лишь на короткое время.

Вскоре выяснилась причина остановки. Сторожевой отряд, посланный князем, вернувшись, донес, что Всеволод с большим войском движется навстречу. Решено было дождаться обоза с припасами и оружием, снаряжать тяжелую конницу, длинные копья и доспехи которой везли на телегах, и выдвигаться дальше в поле, где уже поставить главный стан, а князю Мстиславу и воеводе Иванко Степаничу — рядить войско. Теперь обоз подошел и, стало быть, они скоро двинутся.

У Любима в обозе был легкий щит, плетенный из ивовых прутьев и обтянутый в два слоя твердой от старости, как железо, свиной кожей, да кусок кольчужки, которой едва хватало, чтобы, прицепив к шлему сзади и с боков, прикрыть шею да плечи. Кольчужку эту отнял Любим у полоумного раба Янка, а где тот ее добыл — неведомо. Шастает по лесам, может, и наткнулся на чьи-то косточки. И не расспросишь, где да что, он только мычит да улыбается радостно. Один отец и мог с ним говорить. Еще в том мешке, где кольчужка лежит, припасено Любимом три других мешка, больших, один холщовый да два кожаных, для добычи. Да где она еще, та добыча-то?

Вдалеке запели рожки, подавая сигнал, и сразу воздух наполнился скрипом телег, звяканьем железа, ржаньем коней, топотом тысяч обутых в сапоги ног — войско тронулось. Пешие сотни на ходу строились в большие полки. На вершине невысокого холма, пугливо переступая стройными ногами, топтался всему городу Ростову известный своей необыкновенной красотой хазарский жеребец старого воеводы Иванко Степанича. Сам воевода, маленький, седой, сидя на своем вороном любимце, сложенной вдвое плеткой делал отмашки сотникам, показывая, кому куда вести свой отряд.