По тундре, по железной дороге: И вновь звучат блатные песни! - [94]

В «Медвежонке» подчёркнут ещё один «поворот судьбы»: когда бывшие преступники, которые порвали с уголовным прошлым, но не устроились на работу официально, лишённые права на паспорт, возвращаются к прежнему криминальному ремеслу.

Разумеется, власть тоже не дремлет. Глава НКВД Генрих Ягода и прокурор СССР Андрей Вышинский в 1935 году докладывают в ЦК и Совнарком о создании внесудебных «троек» для нарушителей паспортного режима:

«В целях быстрейшей очистки городов, подпадающих под действие ст. 10 закона о паспортах, от уголовных и деклассированных элементов, а также злостных нарушителей Положения о паспортах, Наркомвнудел и Прокуратура Союза СССР 10 января 1935 г. дали распоряжение об образовании на местах специальных троек для разрешения дел указанной категории. Это мероприятие диктовалось тем, что число задержанных лиц по указанным делам было очень значительным, и рассмотрение этих дел в Москве в Особом Совещании приводило к чрезмерной затяжке рассмотрения этих дел и к перегрузке мест предварительного заключения».

Впрочем, к этому времени, судя по «паспортной» версии «Медвежонка», судьба героя баллады была уже решена. Ведь в этом варианте при повторном ограблении преступников берут не в пивной, всё более драматично:

Помню, подъехали к зданью знакомому,

Только совсем не к тому;

Шли в этом доме не раз ограбления,

Знало о том ГПУ.

Сразу раздалося несколько выстрелов,

Раненный в грудь, я упал

И на последнем своём преступлении

Карьеру вора потерял.

Поскольку в тексте упомянуто ГПУ, время действия этой версии песни — не позднее 1934 года, поскольку в 1934 году Объединённое государственное политическое управление при СНК СССР вошло в состав НКВД СССР как Главное управление государственной безопасности (ГУГБ). Так что к моменту появления «паспортных троек» в 1935 году наш медвежатник либо уже получил срок, либо «пошёл на луну»…

А к 1937 году эпопея с паспортизацией успешно завершилась. НКВД докладывал в Совнарком: «По СССР выданы паспорта населению городов, рабочих посёлков, районных центров, новостроек, мест расположения МТС, а также всех населённых пунктов в пределах 100-километровой полосы вокруг гг. Москвы, Ленинграда, 50-километровой полосы вокруг Киева и Харькова; 100-километровой Западно-Европейской, Восточной (Вост. Сибирь) и Дальне-Восточной пограничной полосы; эспланадной зоны ДВК[32] и острова Сахалина и рабочим и служащим (с семьями) водного и железнодорожного транспорта». Тогда-то и появилось знаменитое выражение «за сто первый километр», то есть высылка неблагонадёжных беспаспортных «элементов» за пределы 100-километровой зоны, определённой для проживания обладателей «краснокожей паспортины». Впрочем, к воровской балладе это уже не имеет прямого отношения.

«Мчится карета по улице где-то…»

Раз уж мы коснулись «исторических» вариаций воровской баллады об ограблении банка, мы не можем пройти мимо её, так сказать, «адаптированной» версии. Версию эту, очень популярную, можно условно назвать по первой строке — «Помню, пришли ко мне трое товарищей». Её, к примеру, вспоминает Валерий Левятов в романе «Я отрекаюсь»:

Помню, пришли ко мне трое товарищей,

Звали на дело меня,

А ты у окошка стояла, любимая,

И не пускала меня:

«Ой, не ходите вы, ой, не ходите вы,

Вышел ведь новый закон!»

«Всё знаю, всё знаю, моя дорогая,

Что в августе он утверждён»…

Далее следует ограбление банка, а затем — арест преступников. Песня завершается тем же куплетом, с которого начиналась.

Впрочем, существуют и другие варианты. Приведу один из них, который размещён на сайте «В нашу гавань заходили корабли». Он назван «Мчится карета». Мне тоже запомнилось, что так — «Мчится карета по улице где-то» — звучал зачин в исполнении уголовных бардов, которых мне довелось слушать. Хотя на сайте начало несколько иное, да и текст довольно косноязычен:

Едет карета по улице тёмной,

В ней два легавых сидят.

Я между ними с руками связными,

В спину два дула глядят.

Помнишь, ты, милая, шла ты, строптивая,

Я ж тебя там не бросал.

Годы промчались, и мы повстречались,

Я тебя милой назвал.

Ты полюбила за нежные ласки,

За кличку мою «Уркаган»,

Ты полюбила за крупные деньги,

За то, что водил в ресторан.

Моя дорогая… Моя дорогая,

Ты помнишь, как вместе с тобой

Мы целовались и обнимались,

И я восхищался тобой?

Помню, подъехали трое на санях

И звали на дело меня.

А ты у окошка стояла и плакала,

И не пускала меня.

Ты говорила мне, что очень строгий

Войдёт в силу новый закон.

Я это знал, но тебе не сказал, что

Он в августе был утвержден.

Тебя не послушал, зашёл в свою комнату,

Взял из комода наган.

Слегка улыбнулся и в путь устремился,

Лишь взгляд твой меня провожал.

Помню, подъехали к зданью огромному,

Встали и тихо пошли,

А кони с подельником с места сорвались

И затаились в ночи.

Помню, зашли в это зданье огромное —

Кругом стоят сейфы, шкафы.

Деньги советские, марки немецкие

Смотрят на нас с высоты.

Помню, досталась мне сумма огромная —

Ровно сто тысяч рублей.

И нас, медвежатников, ВОХРа из МУРа

Всех повязала во тьме.

Едет карета по улице тёмной,

В ней два легавых сидят.

Я между ними с руками связными,

В спину два дула глядят.

Все эти переделки старой воровской песни объединяет опять-таки точная привязка ко времени действия: указание на некий «строгий закон», утверждённый в августе. Совершенно очевидно, что речь идёт о знаменитом постановлении ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 года «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности». В народе его именовали «указ семь восьмых», «указ семь-восемь» (седьмое число восьмого месяца), «закон о колосках» (часто с уточнением — о двух, трёх, пяти колосках).