По ту сторону прав человека. В защиту свобод - [12]
В своем сегодняшнем значении термин «достоинство» включает в себя некоторые религиозные мотивы. Идея равного достоинства каждого человека, в действительности, принадлежит не юридическому языку и не политическому, а моральному. В библейской традиции у достоинства точный смысл: оно ставит человека выше всего остального творения, удостаивая его особым статусом. Оно возносит его, как единственного обладателя души, существенно выше всех остальных живых существ[57]. Также у него есть эгалитарное значение, поскольку ни одного человека нельзя считать более или менее достойным в сравнении с другим. Это означает, что достоинство не имеет ничего общего с заслугами или же качествами, свойственными каждому, то есть оно уже составляет атрибут природы человека. Это равенство соотносится с существованием единого Бога: все люди — «братья», поскольку у них один и тот же Отец (Малахия 2, 10), поскольку все они были созданы «по образу Божию» (Бытие 9, 6). Мишна говорит: «Человек был создан по единому образцу, чтобы ни один не говорил другому: мой отец выше твоего» (Санхедрин 4, 5). Христианство, делая больший упор на любви, а не справедливости, использует, однако, ту же идею: достоинство, прежде всего, — это титул, благодаря которому человек может по праву стать господином неодушевленной природы, центром творения.
У Декарта утверждение достоинства человека проводится на основе превознесения интериорности как места самодостаточности, места автономной силы разума. У авторов Нового времени достоинство — это всегда атрибут, но это уже не атрибут, полученный от Бога, а характерная черта, которой человек обладает уже по своей природе. Наконец, у Канта достоинство прямо связывается с нравственным уважением. «Можно было бы сказать, — пишет Пьер Манан, — что кантовская концепция является радикализацией и, следовательно, трансформацией христианской концепции, которая особенное развитие получила у св. Фомы Аквинского. Если, по Фоме, достоинство человека состоит в свободном повиновении естественному и божественному закону, по Канту, оно заключается в повиновении закону, который человек дает самому себе»[58].
Достоинство, какой бы смысл ему ни приписывать, становится проблематичным, как только его полагают в качестве абсолюта. Понятно, что значит быть «достойным чего–то», если речь о той или иной вещи, но что значит быть «достойным» в себе? Чем именно является достоинство в том смысле, в каком его представляет теория прав, — правом или фактом? Качеством природы или разума? В Риме «dignitas» (достоинство) было тесно связано с отношением сравнения, необходимым, чтобы определить качества, благодаря которым некто чего–то заслуживал, то есть был чего–либо достоин. Цицерон: «Dignitas est alicujus honesta et cultu et honore et verecundia digna auctoritas»[59]. С этой точки зрения, достоинство, очевидно, не могло представляться так, словно бы каждый обладает им в равной степени[60]. Тогда как современное достоинство — это атрибут, которого не может быть больше или меньше, поскольку это факт, характеризующий всех и каждого. Человек, который достоин, более не противопоставляется недостойному человеку, а «достоинство человека» становится плеоназмом, поскольку именно тот факт, что ты человек, кем бы ты ни был, делает тебя достойным. Однако, если человека следует уважать за его достоинство, а последнее основывается именно его правом на уважение, тогда в рассуждении явно намечается круг[61]. Наконец, если все достойны, это все равно, что никто не достоин: признаки отличия в таком случае неизбежно приходится искать в чем–то ином.
Осознавая затруднения, которые порождает легитимация прав человека природой человека, современные наследники Канта[62] отказываются от любого когнитивистского подхода, чтобы перейти к подходу прескриптивистскому. Но в таком случае права, которые они защищают, если говорить строго, более не являются правами. Это просто моральные требования, «человеческие идеалы», которые представляют в лучшем случае лишь то, что нужно полагать в качестве прав, чтобы прийти к социальному положению, которое считается, пусть даже обоснованно, желательным или лучшим. Тогда они теряют всякую принудительную силу, поскольку идеалы сами по себе не дают нам никакого права[63].
Другой способ обосновать права человека состоит в том, что они должны опираться на принадлежность к человеческому виду. Человечество тогда, как в Библии, представляется в качестве «большой семьи», все члены которой становятся братьями. Сторонники этого подхода обращают внимание на то, что все люди родственны друг другу, поскольку все они вместе принадлежат человеческому виду. Затем они утверждают, что на основе этого родства необходимо приписать им или признать за ними одни и те же права. Так, Андре Клэр предлагает обосновывать права человека не равенством или свободой, а «третьим правом» братства. В результате тотчас обезвреживается индивидуалистический заряд классической теории прав: «Если братство мыслить в связи с родством, мы вступает в новую проблематику, уже не прав человека в обычном (субъективном) смысле, а укорененности в определенной линии наследования или традиции»
