По Старой Смоленской дороге - [48]

Плюхин знал, что Матвей Иванович мечтал попасть в танкисты и даже просил об этом в военкомате у очкастого писаря. Но, как говорил сам Катаев, «не вышло по причине пожилого возраста». А при чем тут, спрашивается, пожилой возраст, когда — ни седины, ни сутулости, плечи — дай бог каждому, а улыбаясь, он показывает два ряда таких белых и здоровых зубов, что, кажется, попадись ему гвоздь в каше — перекусит, выплюнет и даже не поморщится.

Но только улыбался Матвей Иванович редко. Человек он был суровый, неразговорчивый, и к своей пехотной жизни относился, как мастер к черной работе, которую тем не менее нужно делать хорошо. До войны Катаев работал подручным сталевара где-то на Урале. Он сохранил с той поры коричневатые пятна на скулах, обожженных дыханием мартена.

Костер по-прежнему горел плохо, и надежды на то, что удастся вскипятить котелок воды, почти не было. Кто знает, сколько продлится привал!

Наша батарея за лесом била не переставая. На опушке рощи прогревали мотор тяжелого танка.

Рота поднялась по боевой тревоге, а бойцы еще не успели обсушиться. Плюхин впопыхах забыл затоптать костер. Уже стоя в строю, с ручным пулеметом на плече, он косился на костер, который, как нарочно, занялся сильным пламенем; оно нахально плясало на ветках, дразня Плюхина.

Рота развернулась цепью правее проселка и березовой рощи «Круглая». Бойцы знали, что за рощей находится деревня Никишино, что в деревне фашисты, а рота наступает на деревню с фланга.

Впереди, там, где проселочная дорога подымалась на бугор, застучал немецкий пулемет. Бойцы залегли, потом начали перебежки, а затем поползли по мокрой, глинистой земле, поросшей бурой прошлогодней травой. А когда ползешь вот так, по грязи, прижимаясь к мокрой земле, и грязь набивается в рукава шинели, проникает каким-то образом за ворот и противно хрустит на зубах — каждые десять метров кажутся доброй сотней.

Плюхин не любил оставаться в бою один — он чувствовал себя лучше, когда рядом был надежный товарищ, с которым можно перекинуться словом.

Он решил держаться поближе к Матвею Ивановичу, так как воевал сегодня без второго номера. Но когда Плюхин переполз через дорогу, залег в кювете и осмотрелся, Катаева поблизости не было.

«Какая досада, — огорчился Плюхин. — И когда успели разминуться? Еще у мостика Матвей Иванович был слева. Может, он ушел с теми добровольцами глушить пулемет?»

Плюхин пополз вперед. Он уже давно слышал, как учащенно бьется сердце, но, по обыкновению, не отставал от других.

Выбравшись наконец на бугор, он с радостью заметил, что очутился на деревенских огородах. И не в том дело, что по борозде между грядками безопаснее ползти. Плюхин почему-то почувствовал себя увереннее здесь, на огороде, где все ему знакомо, где он может сразу сказать: вот на этих грядках в прошлом году сажали свеклу, а около плетня росла морковь.

«„Валерия“ — лучше нет сорта моркови для этих мест, — неожиданно подумал Плюхин. — „Валерию“ смоленским суглинком не испугаешь».

К нему пришло какое-то хорошее, деятельное спокойствие, будто он и в самом деле действовал здесь, на задах деревни, в качестве огородника, а не пулеметчика.

Плюхин был человек чудаковатый. У себя в колхозе он славился умением заводить тракторы, хотя ровным счетом ничего в них не понимал. Подойдет к заглохшему СТЗ, крутанет ручку раз-другой, еще крутанет — и мотор почти всегда оживал. Плюхин завидовал трактористам, но поехать на курсы не решался — боялся, что не осилит премудрости, и остался, как был, огородником.

Батальонному повару Порфирию он надоедал бесконечными рассказами о качествах редиски «Ледяная сосулька», о замечательных помидорах под названием «Алиса Рузвельт», о фасоли «Сам-сто». Повар сперва из вежливости слушал, потом ругал Плюхина чучелом огородным и мрачно уходил варить все тот же пшенный суп…

Лежа между грядками, Плюхин увидел, что фашисты сбегаются из окопов на деревенскую улицу. Фигуры солдат были хорошо видны в просвет между домами.

Он добежал до бани, стоявшей на краю огорода, ловко прошмыгнул в нее, вышиб дулом оконце и открыл огонь. Плюхин расстрелял один диск, второй, осмотрелся и не поверил глазам — до того эта ветхая банька была похожа на его собственную, дома, в деревне. Так же пахло банным листом и сыростью, та же низкая притолока, такая же лавка слева и валуны в углу: когда они раскалены, их обдают водой, и душный обжигающий пар подымается над ними.

Заряжая новый диск, Плюхин вспомнил, как ходил в баню с Лешкой. В жарко натопленной бане Лешка, весь в мыле, тер широкую отцовскую спину, по-отцовски пыхтя и отдуваясь. Потом Лешка поливал себя из шайки. Вода стекала между острыми лопатками мальчика, и смуглое тело его нежно лоснилось.

Внезапно озлившись, Плюхин вновь занял позицию у оконца и открыл огонь. Немцы заметили пулемет и начали окружать баню, заходя сзади, где плетень подходил к строению.

Плюхин увидел троих за плетнем. Ворваться в баню они не решались. Подбежал еще один с нашивками на рукаве. Немец достал гранату, вставил в нее запал, но Плюхин опередил его.

Он появился на пороге бани и, прищурившись, шарахнул гранату точно за плетень, на грядки. Немец с нашивками на рукаве схватил плюхинскую гранату и хотел отшвырнуть ее в сторону, но уже ударило желто-фиолетовое пламя разрыва, и граната разорвалась у него в руках.