По Старой Смоленской дороге - [47]

Как-то так получалось, что Ксана зорче его, Максакова, заглядывала и в прошлое и в будущее, он на многое стал смотреть теперь другими глазами.

Огорчения, которые он в избытке доставлял своей матери, былая неразборчивость в приятелях, случайные встречи с женщинами, наконец, его сомнительная специальность. Разве не естественнее, когда физкультуру преподает какой-нибудь бывший чемпион, человек уже в летах? И не потянуло ли его, грешным делом, в техникум только потому, что это было проще, бездумнее? Уступка собственной лени! Ксана права: ну действительно, какая же это, к черту, специальность на всю жизнь — быстро бегать?! Просто смешно сказать! Он чаще стал задумываться над тем, как станет жить после победы, и ему страстно, как никогда прежде, захотелось дожить до победы — до освещенных окон, до всеобщей радости, до заветного тоста с товарищами по батарее, до того дня, когда их батарея произведет последний залп и заряжающие вместе с подносчиками снарядов натянут на стволы орудийные чехлы. Сколько салютов уже прогремело в Москве в честь их 3-го Белорусского фронта! Он вдвоем с Ксаной хотел подсчитать как-то эти салюты, да сбился со счета после десяти. Вот уже и до границы Восточной Пруссии рукой подать. Неужели не придется дожить до победы, не увидеть последнего, окончательного салюта? И не одному бы увидеть этот салют, а обязательно с Ксаной. Она вот тоже не представляет себе, что такое салют и как он выглядит. Неужели живут в Москве такие люди, которые, кроме салюта, и пальбы орудийной не слыхали, в чьи уши ни один осколок не просвистел? Ах, если бы Ксана оказалась каким-нибудь чудом у них на батарее! Но все равно он будет воевать так, чтобы она могла им гордиться, конечно, если только она захочет гордиться им.

Он еще не мог написать ей и только нетерпеливо ощупывал руку на перевязи, а уже порывался вчера спросить у батарейного почтальона, по прозвищу Харитоша, нет ли для него письма.

Лежа на хвойной лежанке, он прислушивался к ударам своего сердца, оно билось не так, как прежде. И как же оно могло биться по-прежнему, если там лилась и ее спасительная кровь?

Он часто видел доверчивые глаза, светящиеся влажным блеском, и тонкие пальцы, которыми она то поправляет косынку, то теребит тесемку халата.

Память бессильна была оживить все черточки образа, все подробности их встреч. Но может быть, именно поэтому Ксана властно продолжала жить в его воображении…

Спустя несколько дней генерал при всем народе вручал ему орден. Насколько весомее стала бы награда, будь Ксана при вручении!

Максакову скручивали цигарки все, кого он просил. Но ни одна не была такой желанной, как те, Ксанины, хотя табак здесь был ни при чем.

С соседней батареи принесли в подарок снарядный ящик, набитый яблоками. Пушки левого соседа стояли на огневой позиции в яблоневом саду, и деревья, потревоженные залпами, сбрасывали спелые плоды. Как ему захотелось в ту минуту угостить Ксану! Он выбрал бы для нее самые красивые, самые большие яблоки!

Шагая с огневой позиции к наблюдательному пункту, он вел себя теперь осмотрительнее, не бравировал, как прежде, своим бесстрашием, не ходил во весь рост: его просила об этом Ксана и он обещал ей не рисковать без нужды.

Вечером, в час непрочного фронтового затишья, заряжающий Кушелев пел под гармошку грустную песню про тучи над городом. «Но наша любовь впереди», — пел Кушелев, и Максакову слышалось, что это именно о нем и о Ксане поется в песне, что это их любовь впереди. И вообще все песни, которые поют на войне, — это про них.

Максаков с нетерпением ждал дня, когда с руки его снимут повязку и он сумеет наконец пальцами, отвыкшими от карандаша, написать письмо Ксане.

Скорей бы настало это завтра!

Письмо, может быть, будет и коротким, но он твердо знал, что напишет самое главное, все, в чем не посмел признаться при расставании.

1944

ПЕХОТА ШАГАЕТ ДАЛЬШЕ

В злую распутицу, после марша по грязи, шинель пехотинца весит без малого пуд. Полы ее как серая жесть. Теперь ее не отмывать, не чистить, а разве что скоблить.

И вот Катаев сидел у костра и кинжалом брил шинельное сукно. Грязь, словно мыльная пена, густо скапливалась на лезвии. Катаев то и дело обтирал кинжал о ветку.

Земля еще не просохла после дождя, присесть негде. Прежде чем расположиться на отдых, Катаев и Плюхин нарубили лопаткой еловых веток и постелили их на земле, где было посуше.

Плюхин нехотя принялся разжигать костер, но как ни жались к огню бойцы, грязь на шинелях не просыхала.

— У танкистов иначе, — невесело сказал Плюхин и прищурился. Он всегда щурился, когда сердился. — Танкист плеснет на щепки бензина самую малость — и будьте любезны. У них костры знаменитые… Танкист день-деньской провоюет и сапог не запачкает.

— Что и говорить, — поддержал Катаев. — У них от ходьбы ноги не ломит.

Он вздохнул, провел пальцами по лезвию кинжала и вложил его в ножны.

Плюхин стал на колени и принялся раздувать пламя. Оно оставалось почти невидимым в ярком сиянии майского полдня.

— Тебе бы, Матвей Иванович, под зонтиком воевать да в галошках, — сказал Плюхин, отдуваясь. Он с веселой доброжелательностью усмехнулся в обкуренные усы. — В паспорт твой посмотрели, а на тебя, на самого, Матвей Иванович, взглянуть не успели. Разлучили тебя с механизмами. Вот и приходится тебе изучать, как лопата устроена.