По собственному желанию - [2]

Георгий вытянул руку из спальника, посмотрел на светящийся циферблат и даже зубами скрипнул от злости. Не пять, не четыре даже — всего-навсего без двадцати три! А поспать еще хотя бы два часа просто необходимо, день наверняка выдастся тяжелый. Если Егорычев и Ситников приедут к двенадцати, после обеда можно тронуться в маршрут. Последний…

Егорычев и Ситников уехали на лодке в Дьяково, первое село вниз по Бугару, за продуктами. Георгий не раз уже пожалел, что не поехал сам, — он-то сумел бы вернуться к двенадцати. Гнал бы вечером не просто до сумерек, а до самой распоследней темноты, встал бы до света. А Егорычев и Ситников гнать не будут, дай-то бог, чтобы приплыли к вечеру. У них да и у всех остальных, похоже, одно на уме: поскорее выбраться отсюда и получить расчет. И идти на это чертово нагорье никому не хочется, даже Ковалеву, технику-геологу, первому его помощнику. А ведь понимает, что не идти нельзя, — план есть план, его выполнять надо, сезон еще не кончился, до первого октября две недели. А все-таки при разговорах отмалчивается, ни слова поддержки. Но он заставит их пойти. И не только в плане тут дело. А если все-таки не пойдут, что тогда? А тогда, выражаясь «по-заграничному», будет фиаско. И если все же пойдут и вернутся с пустыми руками, тоже фиаско. Полное. Абсолютное. Денег еще на одну, даже самую куцую, экспедицию ему не дадут — это Георгию весной заявили твердо. Значит, надо идти сейчас, хотя, честно говоря, шансы найти касситерит именно в этой части Бугарского нагорья не слишком большие. Но шанс — это ведь такая вещь, что никогда не знаешь, когда он вылезет наружу. Значит, надо использовать все, что осталось в его распоряжении. И выходить в маршрут надо немедленно — зима в этом году явно намечается ранняя, и если не успеют до ледостава выбраться обратно, можно и загнуться здесь, при нормальной северной погоде надежды на авиацию мало. Но даже при сверхранней зиме Бугар раньше пятнадцатого октября не станет. Значит, в запасе у него по меньшей мере три недели, можно еще кое-что сделать. Надо только поскорее уйти в маршрут, пока народ совсем не развинтился…

«Спать», — сказал себе Георгий, и боль в желудке, будто повинуясь приказу, притихла. Он поглубже натянул на уши вязаную шапочку и стал задремывать. Подумал, вспомнив Ольгу: «Приснись еще раз… прошу тебя…»

И Ольга приснилась ему. Это был сон-мгновение, тот самый страшный сон, которого не видел он десять лет. Лицо Ольги, обезображенное болью, уже как будто и не было ее лицом, и не ее были глаза, не видевшие Георгия, хотя и смотрели прямо на него, и ее тихий жуткий крик, сорвавшийся на хрип, было последнее, что он помнил, потому что тут же закричал сам и, просыпаясь, еще какую-то долю секунды слышал этот общий их крик — ее, Ольгин, быстро угасавший в глубинах памяти, и свой, мощно распиравший изнутри легкие, глотку, мозг… Он с силой сжал челюсти, перекусывая тугой, плотный клубок отчаяния, рвавшийся из груди.

Ковалев, спавший рядом и, видимо, проснувшийся от крика Георгия, помолчал немного и равнодушно осведомился:

— Может, надо чего, Георгий Алексеевич?

Георгий не ответил. Молчал и Ковалев — и через минуту уже снова посапывал.

Боль в желудке, словно разбуженная криком, росла, как будто внутри кто-то медленно проворачивал тупое сверло. Желание согнуться стало почти нестерпимым, и Георгий решил вылезти из палатки. Откинув полог, он огорченно вздохнул — кругом лежал снег, палатка ощутимо провисла под его мокрой тяжестью. Бугар дохнул плотным сырым холодом, борода у Георгия сразу стала влажной. Снег в середине сентября — это уж совсем ни к чему. Все-таки здесь не Северный полюс и даже не Полярный круг, можно бы и без таких фокусов. Теперь вся эта ненадежная шатия-братия опять начнет канючить, что пора возвращаться…

Георгий заранее знал, что они будут говорить. Что первый снег, конечно, сойдет, но за ним выпадет второй, потом ударят морозы, начнутся бураны и, если Бугар станет прежде, чем они выберутся отсюда, вполне можно сыграть в ящик. Знакомая песенка…

Георгий закурил, с трудом развел костер и сидел перед ним, согнувшись, обхватив руками живот. Во второй палатке кто-то вскрикнул во сне, — наверно, один из студентов, Олег или Володя. Вот уж кому больше всех хочется выбраться отсюда… Поехали и подзаработать, и романтики попробовать, держались поначалу совсем неплохо, но все-таки сдали. Жмутся друг к другу, как воробьи, и хотя молчат, о досрочном возвращении не заговаривают, но по их взглядам видно, как боятся они всего, что еще совсем недавно выглядело таким «красивым» и «романтичным», — тайги, скал, нависающих над рекой, черных, непроглядных ночей. Похоже, что сам он был покрепче, когда таким же щенком впервые приехал сюда на преддипломную практику…

Было это пятнадцать лет назад, и порой Георгию казалось, что за эти годы прожил он несколько жизней, таких разных, что никак они не складывались в одну цельную, именно его, Георгия Свиридова, жизнь. Будто кто-то в насмешку надергал по клочку из разных судеб, неумело склеил — и вот она, его корявая, кособокая жизнь-копейка. И таким далеким, почти чужим, совсем не похожим на него нынешнего представлялся ему тот юный, сильный (сильный?), уверенный в себе и в своем незаурядном будущем человек. А главное — была у него Ольга, и Георгий уже тогда понимал, что если каким-то образом ему придется вдруг расстаться с ней, это будет самым большим несчастьем всей его жизни (тогда ему и в голову прийти не могло, что у человека могут быть не одна, а несколько разных жизней). Но о расставании если и думалось, то вскользь, как-то абстрактно, практически же это представлялось решительно невозможным.