По следам «Турецкого гамбита», или Русская «полупобеда» 1878 года - [284]

«В 1896 г. Солсбери считал, что со временем британские планы по предотвращению перехода Проливов в руки России будут все более ослабевать. Лучшее, на что он надеялся, состояло в том, что это произойдет после краха Турецкой империи»[1714].

В 1973 г. Н. Н. Болховитинов при содействии В. М. Хвостова опубликовал записку Е. Е. Стааля о беседе с Солсбери 20 сентября (2 октября) 1896 г., спустя всего три дня после встречи премьера с царем в Балморале. По словам Стааля, из сказанного российским императором английский премьер посчитал «возможным сделать вывод, что русские интересы концентрируются вокруг вопроса о проливах. Урегулирование этого важного вопроса в смысле претензий России встретит, разумеется, сильную оппозицию в Европе. Однако со стороны Англии такой оппозиции не будет. Напротив, последняя не увидит прямой угрозы своим интересам и проявит готовность договориться с нами»[1715]. Вывод же Болховитинова прозвучал так: «…при всем желании не допустить установления русского господства над проливами, британская дипломатия не могла не искать новых путей решения турецкой проблемы»[1716]. И вот здесь ключевая фраза — «…не могла не искать…».

В 1896–1897 гг. Солсбери, разумеется, не горел желанием отдавать России черноморские проливы. Но и в Петербурге не были категорически настроены требовать оба, в центре внимания был Босфор. Солсбери же явно искал «новые пути», а посему, как и в 1878 г., в его сознании вращались различные варианты политического торга, и какой реализуется — это во многом зависело от российской стороны. А вот там…

Вместо попытки нащупать компромисс с целью обеспечения захвата Верхнего Босфора царь выдал такое, что предстало в глазах премьера явной химерой и вызвало его недоумение. Говоря о естественном стремлении России к контролю над проливами, Николай II одновременно выразил желание сохранить статус-кво и в Турции, и власть султана в Константинополе. В беседе со Стаалем Солсбери заявил, «что он менее всего хотел бы установления на берегах Босфора двусмысленного и малоопределенного режима, например призрак султана рядом с могущественной Россией, действующей от его имени. Он предпочел бы четкие решения»[1717]. Однако именно «четких решений» английский премьер и не услышал от российского императора.

Николай решительно отвергал какое-либо вооруженное давление на султана и тем более соглашение по разделу его владений. Незадолго до появления Николая II в Лондоне Солсбери предложил припугнуть султана совместной англо-франко-русской демонстрацией в проливах. «Я решительно против подобного соглашения с Англией, — отреагировал российский император. — Это было бы на деле первым шагом к постепенному разделу Турции»[1718]. И в этом смысле была весьма показательна позиция российского правительства по Египту.

Если для Англии, как писал В. М. Хвостов, «в 1896 г. нейтралитет России в египетском вопросе мог казаться весьма ценным», то Николаю II теперь становилось неинтересным «платить» за проливы Египтом — «это в половину обесценивало покупку. Проливы получали теперь новое значение — как калитка к Суэцу, к большим воротам морского пути на Дальний Восток»[1719]. Эту оценку академика разделяет и современный российский исследователь внешней политики последнего российского императора П. В. Мультатули: «Николай II фактически отказал Англии в аннексии Египта…»[1720]. И с этим утверждением можно согласиться, даже несмотря на то, что на встрече с Солсбери Николай II, казалось бы, не заявил возражений по поводу британского владения Египтом. Однако фактор Страны пирамид не стал разменной картой в англо-русской сделке: «Египет за Босфор при нейтрализации Дарданелл». Сделка не состоялась. Стороны даже не приступили к ее обсуждению. Одновременно — точка зрения Парижа — вот что сильно влияло на текущую позицию российских политиков в египетском вопросе.

В контексте противодействия британской активности в армянском вопросе российский МИД неоднократно заявлял, «что в подходящий момент мы со всей добросовестностью и энергией поддержим пожелания Франции в отношении Египта». Еще в начале июля 1896 г. князь Лобанов-Ростовский говорил зятю королевы Виктории принцу Людвигу Баттенбергу, что восстановление доброжелательных отношений между Россией и Англией зависит от устранения всяких препятствий свободного прохода через Суэцкий канал и Красное море[1721]. Российская дипломатия всячески демонстрировала, что проблема Египта и Суэцкого канала не лежит исключительно в сфере англо-французских отношений, а, по аналогии с проблемой черноморских проливов, представляет общеевропейскую значимость. Лобанов-Ростовский жаловался, что так и не получил ответа от англичан «по поводу нейтрализации Суэцкого канала»[1722], на что Ламздорф заметил: «Думаю, что прав мой друг Ионии: в мирное время канал свободен, в военное время никакая конвенция не сможет его нейтрализовать»[1723]. Ну в точности как барон Бруннов в далеком 1854 г. о черноморских проливах.

Наступала кульминация Ближневосточного кризиса. В столицах великих держав прекрасно понимали, что новая волна резни армян, последовавшая за захватом Оттоманского банка, создавала ситуацию, в которой довольно легко было отыскать или придумать повод для силового вмешательства в турецкие дела. В этом смысле европейские кабинеты пристально наблюдали за действиями Лондона и Петербурга.