По поводу майского снега - [42]

5.4. Молчаливая демонстрация

По поводу майского снега (Шестой фрагмент второй редакции)

…Колька пришел на площадь без двадцати семь; народу там было уже заметно больше, чем обычно в это время, не говоря о милиции: возле памятника торчал целый взвод ментов и вокруг в сквере тоже; через каждые двадцать метров.

Колька сел пока что на одну из лавочек, двумя полукружиями охватывающих памятник. Вытащил из кармана печеньице и начал его медленно, откусывая мелкие кусочки, поедать. Сигарета, конечно, в такой ситуации очень бы не помешала, но сигарет с собой у него не было. Почти все места на лавочках, несмотря на довольно сильный мороз, были заняты. А прямо напротив Кольки стоял топтун. Колька сразу понял, что это именно топтун. Стоит на одном месте, как приклеенный и периодически не спеша поглядывает по сторонам. И морда такая особенная.

Через некоторое время толпа вокруг памятника заметно уплотнилась и лавочка тоже оказалась полностью забитой. Люди сидят и внимательно смотрят в сторону памятника. Точно в театр пришли. Фонари на площади натриевые и лица у всех бледно-желтого цвета.

Без пяти семь кто-то рядом произнес: "Ну, пора!" и несколько человек разом встали и направились к памятнику. Но большинство осталось сидеть. И тут Колька увидел, что мимо идет человек вполне приличного вида с бородой. Идет вроде как сам по себе, но с обеих сторон его сопровождают два милиционера. Спустились по ступенькам за памятником и свернули в аллею. Повели его, видимо, в одну из ментовозок, в изобилии припаркованных по периметру сквера. А еще через минуту кто-то заорал что-то неразборчивое и туда сразу рыпнулся со всех сторон десяток милиционеров. Орали в гуще толпы и Кольке сперва ничего не было видно, но потом мимо Кольки провели еще одного человека - в обвисших брюках и старом пальто. Его, в противоположность первому, волокли за обе руки и подталкивали сзади, а он упирался и кричал: "Бандиты!" Но его тоже очень быстро увели из поля зрения.

Колька поднялся, подошел к памятнику. Толпа уже стояла совсем плотная, оставив лишь два коридора для людей, идущих из кинотеатра к станции метро. Наверное, не меньше тысячи человек, если прикинуть. А то и две. Перед самым памятником в толпе разрежение, стоит шеренга милиции плечом к плечу, а за ними, возле самых цепей, огораживающих памятник, - человек пять в штатском, но явно не топтунского облика. Их почему-то не хватают, хотя некоторые сняли шапки и держат их в руках. Ритуал заключается в том, чтобы явиться к памятнику и ровно в семь вечера снять шапку. Называется "молчаливая демонстрация". (Сам Колька капюшон куртки с головы скинул еще когда вставал с лавочки.)

Милиции к этому времени появилось совсем уж дикое количество, буквально на каждом шагу, пятьдесят на пятьдесят со штатскими. (Да еще сколько среди них топтунов.) Явились даже десяток милицейских полковников в папахах и пара генералов. Стоят на некотором отдалении и беседуют с топтунами.

Отпор литературному Смердякову (ТАСС, 11 декабря 1982 года)

Уже длительное время советская общественность с тревогой следила за деятельностью одного из сотрудников Минлитературы СССР Н.Цырлина. В его книгах читатели с недоумением замечали маниакальное стремление ко всяческому глумлению над нашей советской действительностью. Так, в своем пресловутом опусе, издевательски названном "Строгое счастье", Н.Цырлин утверждал, что жизнь в родной стране ему невыносима до такой степени, что он готов броситься на стенку. (Видимо, вслед за Смердяковым, печально известным персонажем Ф.М.Достоевского.) Руководство Министерства литературы считает, что ответственность за этот выпад должен нести не только Н.Цырлин, но и отдельные члены коллегии Минлитературы, в частности В.Э Поцек, с непосредственной подачи которого Н.Цырлину удалось пролезть в нашу советскую печать со своими "произведениями".

Разродившись этой антисоветской стряпней, Н.Цырлин ушел в глубокий ступор и с тех пор не опубликовал в советской печати ни строчки. (Нет, как говорится, худа без добра!) Все это время он, однако, продолжал числиться сотрудником Минлитературы СССР и не забывал регулярно получать зарплату. Будучи назначенным в руководство управления по контрпропаганде, он менее чем за два года ухитрился полностью развалить работу в этой области. Контрпропаганда на литературном направлении практически не велась. Известны случаи идеологических диверсий на этой почве.

А в дальнейшем свою творческую импотенцию Н.Цырлин решил компенсировать уже открыто антисоветскими деяниями. Чего стоит, хотя бы, его позирование летом прошлого года перед объективами буржуазных корреспондентов в облачении нищего оборванца! Это можно расценивать лишь как подрывную акцию, имеющую целью представить в клеветнической форме жизнь в Советском Союзе, вызвав тем самым раскол в мировом рабочем и национально-освободительном движении. Казалось бы, позитивные изменения, произошедшие в этом году в руководстве советской литературой, могли приостановить творческую и политическую деградацию Н.Цырлина. Обновленное руководство Минлитературы СССР по личной инициативе тов. Херова немедленно организовало широкое обсуждение его партийно-патриотического лица. Но к этому времени Н.Цырлин успел настолько запутаться в своих антисоветских интригах, что даже эту суровую, но товарищескую критику он использовал лишь как повод для новых провокаций. В последнее время его художества приобрели характер открытой оппозиции нашему обществу. Ему удалось сколотить вокруг себя преступную группировку, состоящую из пьяниц, хулиганов, тунеядцев и прочих отщепенцев нашей Родины. Совместно с этим низкопробным окружением он чуть ли не ежедневно устраивал буйные пьяные оргии, во время которых не только неизменно вел антисоветские разговоры, но и распространял подрывную эмигрантскую литературу.