По памяти и с натуры - [45]

Вышел на окраину кишлака. Невдалеке, на хлопковом поле, стояла толпа женщин и несколько мужчин. Я подошел, женщины кричали, мужчины посмеивались, но никто не двигался. В хлопчатнике у арыка заметили змею, я ничего не увидел и пошел к автобусу.

Наша бригада уже толпилась у автобуса, провожал нас бухгалтер, мальчишки стояли поодаль и молча ждали нашего отъезда. Проводы были скромными, ритуал гостеприимства был выполнен, и любопытства к нам уже не было.

Рядом, под деревом, сидел привязанный за ногу огромный филин. Все здесь, казалось, дышало миром, и о войне напоминал только пустой рукав и вытертый до блеска орден Красной Звезды на вылинявшей гимнастерке бухгалтера.

На Фархаде

По тускло освещенной, мокрой от весенней сырости платформе я и художник Борис Берендгоф ходили в ожидании поезда на Беговат.

Ехали мы на строительство Фархадской ГЭС по командировке Союза художников, как гласила командировка, для сбора этюдного материала и натурных зарисовок для создания графических серий о строительстве, и предполагалось наше участие в наглядной агитации на строительном участке, к которому мы будем прикреплены.

На вокзале было безлюдно, и тоскливое безмолвие лишь изредка нарушалось отдаленными гудками паровозов. Поезда ходили по военному расписанию, и никто не знал, когда подадут наш поезд.

Скуку томительного ожидания развеял Берендгоф. Не знаю, как и почему вспомнил он картину Чаплина «Парижанка». Рассказывал он проникновенно, взволнованно и удивительно осязаемо, хорошо останавливаясь на всех тонкостях. И было в этом рассказе что-то совершенно неправдоподобное, необратимое, что-то ушедшее навсегда и вдруг обретавшее сейчас утраченную жизнь. Тогда же подумал о жизненности и непрерывности прекрасного и о том, что можно слушать рассказ о старой ленте Чаплина страшной весной сорок третьего.

В Беговат приехали ночью. В отделе кадров народу полно — командированные, военные. Управление строительства работает круглосуточно. Оформили свои командировки, получили пропуска и бумаги на жилье и пропитание. Устроились на платформе товарного порожняка и выехали на стройку.

У проходной горит фонарь и никого, насколько может различить глаз. Кругом пустыня, нигде не огороженная, и никаких следов жилья. Двинулись прямо по дороге в темноту. Дул свежий ветер, но ласковый. Было тепло, и запахи дыма и трав. Отыскали нужный нам участок. Контора размещается в большой землянке, здесь еще никто не спал.

Нас приветливо встретил молодой статный узбек, повел нас в агитпункт с окнами у самой земли. — «Тут будете жить и работать, здесь вам будет удобно, и народ здесь бывает редко». Света не было, обещали дать под утро. Он спустился в агитпункт первым, мы остались у входа, он пропадал довольно долго, слышалась там какая-то возня, затем он появился, смеющийся, держа за хвост метрового в бешенстве извивающегося варана, и отшвырнул его подальше от землянки.

Сразу решили до утра в агитпункт не входить и устроились на открытой всем ветрам огороженной платформе землемерной вышки, метрах в десяти от земли. И все же часа два на голых досках проспали. Продрогший, открыл глаза, не совсем понимая, где я. Рядом мирно спал Берендгоф, выставив свои огромные ноги далеко за пределы площадки.

Удивительная картина открылась мне, что-то страшно знакомое, так напоминавшее мне декорации к опере «Князь Игорь». Пред взором моим раскинулся «половецкий стан», изрытая землянками пустыня, до горизонта солончаковые степи, неправдоподобно огромное восходящее красное солнце, тут и там горели костры, около которых толпились люди в халатах, справа изрытые котлованами берега Сырдарьи и величественные скалы Фархада.