По обе стороны океана - [143]

Гелий был очень благополучен, заведовал сценарным отделом на киевской студии документальных фильмов, был членом партбюро. Писал комедийно-футбольные вещи. Его дядя — Вадим Собко — плохой писатель и плохой человек, был очень влиятелен.

Впервые Снегирев прозвучал, когда в «Новом мире» напечатали его повесть «Роди мне три сына». Едва ли не все украинские руководители обивали пороги «Нового мира», Твардовский им всем — от ворот — поворот, а Гелия опубликовали.

Потом он познакомился с «плохими» людьми, и со мной начал развивать «плохую деятельность».

На 25-летие расстрела в Бабьем Яру (1966 г.) приехали из Москвы — В. Войнович, П. Якир[68] и другие. Снегирев — он же был из начальства на студии — взял туда маленькую киногруппу, чтобы все было запечатлено.

Люди плакали, везде было много цветов. Я сказал несколько слов о том, что здесь должен стоять памятник. Потом выступили Дзюба с хорошей, умной, горькой речью. Что пора, наконец, положить конец взаимной нелюбви украинцев и евреев, что это позор. Слышно было плохо, никаких микрофонов у нас не было. (Речь эта позже распространялась в самиздате.) Потом появилась милиция и всех — весьма вежливо, но разогнали. То, что сняли киношники, отобрали. И никто так этого не увидел. Директора студии выгнали с работы. Меня «песочили» на партбюро. Гелия еще оставили, но простым режиссером, снимать еженедельные хроники о доярках. Его, конечно, вызывал дядя, учил его уму-разуму: «Учти, дорогой, есть все возможности тебе остаться советским писателем, настоящим коммунистом, а есть другой путь — дружить с подонками, скатываться на дно». Гелий, говоря их языком, «скатился на дно». Он написал сильное документальное произведение «Мама моя, мама». Это история процесса СВУ[69] в 1930 году. Украинские ученые, — если не детский сад, то стариковский сад — за чашкой чая решали, какой должна быть Украина. А в судебном процессе утверждалось, что там и оружие было и какие-то террористические планы. Все они, конечно, были осуждены. Те, кто вышел, отсидев сроки, погибли позже. В этом процессе была как-то замешана и мать Гелия.

Вы переслали рукопись в Париж, она была опубликована в «Континенте». После этого Снегирев закусил удила. Решил отказаться от советского гражданства, бросить паспорт в лицо Брежневу. Сопроводительное письмо — отношу его к блесткам литературы сопротивления — написано зло, метко, уничтожающе. Уничтожил он себя: если ему в какой-то степени простили «Мама моя, мама», то за письмо посадили в тюрьму. Умер он в тюремной больнице в 1978 году.

Вернемся к хронологии.

13.1.76

Дорогой Лева…

Добралось, наконец, через 2 1/2 месяца и твое письмо до меня… Кстати, не было от тебя письма, на которое я бы не ответил. Не говоря уже о почтовых открыточках из разных европейских городов на Красноармейскую…

О твоей книге[70]. Брался за нее с опаской. И не потому, что она толстая (нет на вас всех, и на А. И. в том числе, Асе Б.[71]!), а потому что я, как бывший красноармеец, не люблю, когда ее — Красную Армию — топчут. Боялся, что и ты это сделал…

Прочел (пока первую часть, военную) и увидел, что это не так. Я сам в Германии в те дни не был, поэтому не мне судить… Твоя позиция (тогда) была единственно правильная. То же, что ты рассказал о политработниках, — это впервые в военной литературе. И их, таких, топтать и разоблачать надо. И ты это сделал. Спасибо! А солдаты… Думаю, что это получилось, образовалось не только из-за приказов (посылайте посылки! а потом расстреляем!), а по другим причинам — солдатской отходчивости и жалостливости. Это я видел в Зап(адной) Украине… Вели на расстрел, а потом кормили, скручивали цигарки, — ах ты, глупый, глухой Фриц…

Единственное, что я не понял, — это как ты все в деталях, в разговорах запомнил. Они все очень живые, достоверные. Талант восстановления? За это хвалю. Веришь…

А насчет человеческих потерь… Уходят, уходят, уходят друзья… Увы, да… Но не по моей, во всяком случае, вине. Я писал всем. Отвечало 10 процентов… И решил (не без основания), что меня боятся…

Я ЗА ЗА ЗА контакты!!! Всеми способами. И за то, чтобы не бить, не подковыривать друг друга.

Бекицер — обнимаю тебя и Раю.

27 октября 1979 года мы в Москве хоронили нашего общего друга Исаака Крамова. Я дружила с его женой, Леной Ржевской, с юных лет. Виктор дружил с Изей и с его братом — они оба тоже киевляне.

29.10.79

Дорогой Вика, нам обоим кажется, что за невозможностью быть, Вам захочется, нужно будет знать, как все это произошло.

Изя с Леной и Олей[72] уехали в Ялту — праздновать Изино 60-летие 19 октября и Ленино — 27-го. К ним присоединились друзья. Отпраздновали Изин юбилей тихо и радостно…

Последние его слова были: «Посмотри, как хорошо!»…

27-го — гражданская панихида в Союзе.

Человек сто. Первым говорил Игорь Виноградов, сквозь слезы: «Трудный век… все блуждали… Изя — со многими… Но он раньше других вышел на верный путь, — путь истинного благородства, нравственности и не сворачивал с него…»

После Виноградова говорил Наровчатов. Изя и в гробу лежал красивый и молодой. А Сережа — старый-престарый. Он естественно вспоминал только хорошее, рассказывал, как они с Изей еще перед войной прыгали с парашютом с крыла самолета и потом в комбинезонах, сияя, как новенькие полтинники, ввалились прямо на семинар Сельвинского… Давид Самойлов сказал о своем друге, настоящем русском литераторе, скромном, с истинным понятием о чести, а значит, и о слове… Прочитал стихи, которые написал на Изин юбилей…