По маршруту 26-й - [3]

Появилась башенка. Стала расти. Теперь уже видно, что она не темная, как кажется сначала, а зеленая. Выросла. Под нею обозначилось туловище, длинное, как у рыбы. Вдоль всего туловища будто черта — это прорези в легком корпусе. Лодка на секунду вся, ниже линии прорезей, как будто льдом обросла — это пенные потоки хлещут из-под надстроек. Замерла неподвижна…

И она здесь, на берегу, неподвижна. А сердце очень бьется. Колко, болезненно.

Вот родилась волна. Впереди, перед носом двинувшейся тихо лодки. На гладкой, темно-синей воде бухты она так хорошо видна, эта некрутая невысокая волна. Разбежалась от носа — будто вода раздвинулась, хотя кажется, что лодка все еще стоит на месте. Долго на месте. Только башенка все тоньше и тоньше. И вот уже люди (видны были люди над рубкой) слились с темным силуэтом, как бы ушли в него. Башенка все тоньше и тоньше. Уже не видно длинной кормы, она словно втянулась под высокую рубку. И башенки вот уже нет — просто черная точка в широком проливе.

Все дальше лодка… И скрылась…

* * *

Тревога была сыграна, когда в кают-компании (такое громкое название носил узкий стол во втором отсеке) еще обедали. Командир минно-торпедной части старший лейтенант Хватько еще подшучивал над инженер-механиком Батуевым, а точнее сказать, изводил его: описывал достопримечательности Москвы, красоты Крыма и Кавказа.

Механик, капитан-лейтенант Батуев, несколько дней тому назад совсем было собрался в отпуск. Он служил на другой лодке. Но механику барабановского корабля врачи не разрешили идти в поход, и Батуеву было приказано заменить его.

Минер Хватько, не проглотивший сейчас и ложки супа, неподвижно сидевший над жирным пловом, позеленевший (сегодня, хотя шли под РДП, но сильно качало), нашел как бы отдушину для себя в том, чтобы изводить Батуева — не пристало встречать такими шуточками нового члена экипажа. Но дело в том, что отношения между Батуевым и Андреем Хватько уже давно были известны всей базе. Эти офицеры, оба молодожены, занимали по комнате в одной квартире. И, как про них рассказывали, друг друга не могли переносить.

Батуев считал своего соседа неотесанным мужиком, Андрюхой. Не стеснялся назвать его иногда противогазом или каким-то иным иным обидным, неморским прозвищем. Андрей Хватько платил своему надменному соседу той же монетой. Не признав строгостей, почти корабельных, которые пытался утвердить в квартире Роальд Батуев, Хватько загромоздил ванную комнату и общий коридор рыбацкими снастями, охотничьими принадлежностями. Рассказывали, что, когда Батуев садился в своей комнате играть на пианино, Хватько втаскивал на кухню легкий мотоцикл и запускал мотор.

Еще рассказывали, что с капитаном третьего ранга Барабановым, подводником выдержанным, спокойным, чуть не случился удар, когда он узнал о назначении Батуева на его лодку: никак не хотел, чтобы эти соседи по квартире были и у него на лодке, так сказать, соседями. Командиру бригады, как передавала молва, пришлось пристукнуть кулаком по столу и напомнить властным голосом Барабанову: «Приказы не обсуждаются!»

Коротыш Хватько, развалившийся сейчас на своей разножке, уткнув в бока кулаки, хохотал над мрачным долговязым Батуевым. Капитан-лейтенант Кузовков, подав вестовому, матросу Ситникову, тарелку, попросил еще положить второго. В эту минуту и загремели звонки сигнализации: «Боевая тревога!»

…Цель отвернула. Штурман понял это скорее — он был старым опытным штурманом, — акустики не поняли. Они минуту-полторы никак не могли сориентироваться. И в их докладах о пеленге на цель, хотя доклады и звучали подчеркнуто сухо, явно сказывалось замешательство.

Но они все-таки поняли. Радостный возглас: «Цель отворачивает вправо!» — хотя и сказал командиру о запоздалой реакции молодого старшины акустиков, но вместе с тем и настроил Барабанова успокоено. «Неплохой старшина акустиков. Очень даже неплохой. Отточится».

Капитан третьего ранга жил сейчас той глубокой, привычной собранностью, когда все доклады — из локационной рубки, от штурмана, от акустиков, голоса рулевых вертикальщиков и на горизонтальных рулях — все принимается сознанием, как росчерки пера на чистом листе бумаги. Одни цифры тут же складываются, вычитаются, другие как бы записаны в стороне — они в памяти, но еще не запущены в машину напряженно работающего ума. Действуют автоматы. Сложные схемы решающих устройств подхватывают каждую цифру коротких докладов и выбивают из всей запутанной сложности отсчетов, из всего их многообразия то предельно простое, то нужное, что называется временем и точкой предстоящего залпа.

Работают автоматы, но мысль, ее быстрый, натренированный бег не должны уступать машинной четкости; спокойная собранность, когда возле ствола опушенного перископа стоит командир, когда кажется, что он задумался, забылся, — это и есть минута необычайного напряжения мысли. Поза какой-то кажущейся расслабленности, руки будто бы безвольно опущены вдоль туловища — это потому, что сейчас в предельном напряжении мускулы мозга.

— Поднять перископ!

На короткую долю секунды удивительное зеркальце, размеров крошечных, но захватывающее сразу полмира, запрессованное в вершине длинного и полого стального столба, взметнулось вверх. Щелкнули массивные рукоятки, разброшенные в стороны от туловища перископа; ладонь правой руки легла, захватив одну из них; левая локтем вверх упала по другую сторону стального столба. Лицо утонуло в резиновых щитах, прикрывающих глаза от здешнего внутреннего света.