По любви - [20]

– Эй, товарищ пассажир! Конечная!

Это меня расталкивает женщина – водитель троллейбуса. Я открываю глаза. И виновато кивая, поднимаюсь и иду к выходу.

– Спасибо! Извините. Спасибо за товарища, товарищ водитель!

Поднимаю вверх кулак в знак рабочей солидарности и с поднятым кулаком выпадаю из дверей. Еле держусь на ногах. Она улыбается мне вослед.

– Иди домой, товарищ! Проспись! Ждут тебя там давно, поди!

Дома, не заходя на кухню, где гудят жена и сынок, заваливаюсь, не раздеваясь, на диван в большой комнате. Головой ищу свою засаленную до блеска подушку. Засыпаю. Завтра вроде суббота…

Утром, около девяти, по городскому телефону со скрипучего автомата звонит Андрюха. Пришёл за машиной. Чуваш в дверь вагончика ломится. Кузьмы нет. Опять косить траву в свою Уваровку уехал. У Андрюхи ключей нет. Замок ломать неохота. Надо ехать. Бригадир же, блин…

– Ты же обещал на шашлыки поехать? – вцепилась в рукав жена у входной двери.

– Дела у меня!

Чуваш выскочил из будки как сумасшедший и поскакал по малой нужде.

– Почему так, Фатим? Бросили! Я же человек!

– Человек. Человек. Прости, Вася. Выпили вчера крепко.

Сели. Я посмотрел на часы. Двенадцатый час. Ехать на дачу бессмысленно. Пока туда доберешься. Это уж ночь будет.

– За спиртом пойдёшь?

Чуваш сразу повеселел. Снова не один. Идти всё равно некуда было. В общагу свою всегда успеет.

– Пойду, Фатим. Я знаю, где дешевле. У Сурена возьму. Сказал, новая партия.

Новая партия после вчерашнего пошла с трудом. Было душно. Собиралась гроза. На жирном асфальте уже разбивались мокрыми пятнами крупные капли.

– Замочит нас. – Чуваш засуетился. Стал убирать со столика спирт и закуску в будку.

Я сидел в кресле и представил вдруг, что вот в такой же душный и жаркий день на Голгофе распинали Христа. Сколько было боли! Какие муки испытал! Поди, на душе у него тоже кошки скребли. Ведь предали его! А мы – твари неблагодарные! Я – неблагодарная тварь! Какой я мужик, если главное в жизни – денег заработать, пожрать и выпить?

Не знал я тогда, что спустя два года, в 1993 году, найдутся мужики и даже дети, которые пойдут защищать то, что ещё оставалось от большой страны. Пойдут и частями будут расстреляны у стены и возле домушек на стадионе «Красная Пресня», где когда-то безмятежно играл в футбол мой любимый «Спартак». Среди расстрелянных окажется и член нашей бригады – Леонид. Могилы его нет.

Не знал и о том, что уже никогда не буду работать у Ваганьковского кладбища, потому что настанут совсем другие времена…

Кузьма таки вспомнил, что Чуваша закрыли в будке. Нащупал утром в кармане ключ и не поехал косить крапиву в Уваровку. Ехать ему было дольше, чем мне.

Чуваш умер, глядя мне прямо в глаза.

– Плохо мне чевой-то, Фатим, – сказал он. – Сердце заходится.

– Ты чего, Вася?

– Лягу. Поляжу. Тошно.

Чуваш лег на топчан и умер. Я тряс его. Бил по щекам. Бесполезно. Чуваш не дышал и менялся в лице – стал синеть.

Ударил гром и начался ливень. Мне самому стало плохо. Спирт оказался палёный. Я уже скрючивался на полу, когда с грохотом грома и вспышками молний явился в будку мокрющий Кузьма, мигом все сообразив, схватил меня в охапку и поволок на улицу. Выташнивать закачанный «Рояль». Потом поймали старенький тесный «москвичонок». Поехали в Боткинскую. Спасибо докторам – откачали меня. Отделался инсультом. Левую руку парализовало напрочь, а нога ничего – расходил.

Водку теперь не пью. Пивком иногда балуюсь. Его теперь много. Продают на каждом углу.

На пенсии. Группу дали. Живу у Кузьмы в Уваровке. Сторожу ему дачу. От жены ушёл. Из квартиры выписался.

Иногда ночью приснится Чуваш – и тогда я сажусь в электричку и еду к нему на могилку на Щербинское кладбище. Хромаю по аллейке в немой тишине между памятниками и крестами. Сажусь на скамеечку у его бугорка и размышляю.

– Почему так, ты спрашивал? Только так, Чуваш! Только так нам всем и надо. Потому что мужики должны быть мужиками. А бабы бабами. А теперь у нас только дамы и господа…

Колхозницы

– Идуть! Идуть! – Деревенский дурачок, двадцатилетний Егорка, выскочил на мороз и прыгал без шапки на улице в драном овчинном тулупчике и валенках. Старуха Петровна, мать его, лежала в избе с жарко натопленной печкой и мучилась зубной болью, а то бы удержала, заняла чем-нибудь глупенького.

Со стороны Артюхина в деревню входили немцы. Пехота. Перевязанные от лютого московского холода чем попало. Кто в немецкой форме. Кто в русских шинелях. Шли угрюмые. Злые.

Поравнявшись с Егоркой, их старший стянул с лица шарф и, дыша паром, спросил с акцентом:

– Пусто? Русский золдат есть?

Егорушка лыбился и кланялся, предлагая шагать им дальше.

– Идите! Идите! Гы! Гы! Прямо – туда! Прямо – туда!

И показывал в сторону колхозного амбара, возвышающегося на пригорке посреди деревни. Немец оттолкнул его в сторону. Махнул своим. Пошли дальше. Надо было размещаться по избам. Мороз лютовал за тридцать.

Марья сидела в избе и услышала на улице незнакомую речь. Голоса раздались прямо под окнами. Значит, прошли уже через калитку. Идут в избу.

В люльке заплакал трёхмесячный Борис. Восьмилетний Валька прижался к матери, сидящей на скамейке возле младенца, и ждал, что же теперь будет. С клубами пара немцы вошли в избу. Сели за стол. Отогреваться.