По эту сторону Иордана - [40]

«При чем здесь львы, при чем здесь котенок? — злится Шурочка, так ничего и не придумав. — Всякая чушь лезет в голову».

Семейство Олендер в Кадмоне самое малочисленное: сын да мама, но виллу строят. Как все, не хуже, не меньше! Виллу, как памятник самим себе.

А если не в шутку, если всерьез — скоро ведь Вадик вырастет, женится, наплодит семейство, будет им крыша над головой. Да и мама, глядишь, выскочит замуж, родит еще пару раз. Хоть и вдова, но далеко не старуха. В конце концов, баба с виллой, с усадьбой любого мужика подцепит. Только бы с нервами сладить, чуточку подлечиться, чтоб люди от Шурочки перестали шарахаться. «Шурочка-Шурочка, а мозгами курочка…» — сочинил мерзавец какой-то в Иерусалиме.

Русское их ядро, семейств тридцать, живут в бывшем лагере иорданского Арабского легиона, как в крепости осажденной: обнеслись заборами из колючей проволоки, поставили вышки с пулеметами, на воротах — солдаты пограничной охраны. Всю ночь обшаривают окрестность голубые прожекторы, носятся джипы патрульные, а все их мужчины местные разбиты по парам и тоже дежурят с карабинами. Шурочка без пистолета никуда не выходит, не выезжает. Купила себе дамский браунинг после той свадьбы и чувствует себя совершенно иначе, когда сумочка с пистолетом при ней, тут же под боком.

«И это в собственном государстве, на родной земле?! — не может она никак постичь. — Во всем мире израильтян боятся и уважают, а здесь, а в собственном доме, — как крысы по норам, со страху трясемся! Ну, не смешно ли, я вас спрашиваю, не дико ли?»

Семейство Олендер сидит на диване у телевизора, Шурочка вяжет кофту, пальцы ее снуют, мелькают, вяжет она вслепую и оторваться не может от фильма: сердце в ней бухает, каменеет.

…Носятся на лошадях индейцы, пытаясь выбить из форта гарнизон поселенцев. Пальба стоит адская! Индейцы гибнут, как мухи, но их тьма, уйма несметная: дикие, черные, улюлюкают… Проникают в лагерь, начисто всех вырезают, женщин насилуют и все поджигают, оставляя пепел и угли.

Такие вот фильмы смотрит Шурочка каждый вечер, смотрит, как окаянная, не в силах выключить, оторваться, с душой, отравленной ужасом. Эти же фильмы, там, в Рамоте, в Иерусалиме, смотрят, конечно, с охотой и удовольствием. Там это их веселит, приятно щекочет нервы, расслабляет. Зато в Кадмоне — все всерьез, все это может случиться в любую ночь — нападут и вырежут, как в этих «техасах» двести лет назад!

И ведь никто не поймет, что нервы у Шурочки на пределе, что только притворяется человеком здоровым, на самом же деле — больна, слаба и несчастна, и вся ее мистика, религиозность — как бы последний поиск убежища: куда бы свою душу пристроить, где бы ей, бедной, найти покой?

В Иерусалиме их всех считают пройдохами, ловкачами, дескать, взяли удачный тремп за счет государства! А Шурочке эта вилла стоит судьбы, судьбы и не меньше… Удрал от нее недавно Денис — сердечный дружочек, жених, — как от чумы, идиотки, и сочинил, кажется, эту самую песенку про Шурочку-курочку. А все потому, что мозги ее действительно набекрень, что шарики без извилин, а извилины — не в ту степь, ибо мужик был достойный, в самую, как говорится, масть: вечно веселый, модно одетый, стройный и гибкий, как танцовщик. Знала отлично, где он работает, но это ее не смущало — геодезист-картограф кладбищенский на Масличной горе! А что в ней зазорного, в этой работе? Масличная как-никак гора, громадный по-своему город: тысячу лет хоронят евреи своих покойников, сколько поколений лежат в этих склепах?! Под ней, под Масличной горой, воскрешение мертвых должно состояться, поэтому полный порядок там должен быть. И этим самым Денис как раз занимался: прокладывал переулки, дорожки, разбивал участки.

И вот однажды — а дело было в Кадмоне — Шурочка разостлала карту и стала Денису рассказывать про Тушию, про виллу, про своего прораба-каналью. Ввести в курс дела — мужик все же завелся в доме!

Денис долго молчал, пялился в карту, загадочно улыбался. Как будто вникал внимательно во все Шурочкины проблемы и вдруг изрек со своей невинной, очаровательной улыбкой:

— Как кладбище! — безо всякой задней мысли, естественно, а Шурочка остолбенела.

Вечно погруженная в мистику, уже привыкшая каждому слову и явлению придавать высший, метафизический смысл — внезапно ослепла, услышала сердце свое в сдавленном горле. Кладбище? На что он ей намекает, что он ей, гад, пророчествует?

И как завизжит, как забьется в истерике:

— Кретин! Дурак! Недоносок!

Вяжет Шурочка кофту, пальцы снуют, порхают, а в сердце — тупая, тяжелая боль. Глупое сердце сочится досадой, безнадежной досадой.

«А ведь скажешь кому-нибудь, что живу в Кадмоне, — брови вскидывают восхищенно! Не идиотики наши, конечно, которые всем завидуют, а знатоки Торы, люди образованные… О, Кадмона, скажут, в Кадмоне, вы знаете, великая мудрость сошла от Бога к царю Соломону. Благословенное во веки веков место, госпожа Олендер! В Кадмоне мудрость жила еще издревле, при ханаанеях. Вы помните, как обхитрили кадмонцы самого Йегошуа бин Нуна, ученика Моше? Сказали, что живут далеко, вовсе не в Ханаане, обрядились в рванье, положили в котомки свои сухари с плесенью — видите, мол, какие мы дальние? И мир заключили. А мы, евреи, волосы на себе рвали с досады, да поздно было — мир заключили! А как скажешь „тушия“, то вовсе убить можно, поскольку так оно и переводится — мудрость… Мудрость да мудрость! Откуда же, Господи, эта глупость во мне, откуда? Ангелы мои хранители…»