По другую сторону надежды - [137]

Это было больше, чем секс. Все, что было раньше — ох, по сравнению с этим то были просто взаимные ласки, и только теперь до Луны окончательно дошло, что они оба не просто пожалели ее, прибежав поделиться тем, чего, наверное, было слишком много для них двоих. Что она действительно нужна им — обоим, что руки Малфоя не просто так вцепились сейчас именно в нее, как вцепились бы в подушку, будь он с Гарри вдвоем в этой постели. Что Гарри смотрит ей в глаза, впервые входя в тело Драко, не потому, что его взгляд случайно за нее зацепился.

Драко застонал — так громко и сладко, короткими выдохами, что она чуть не кончила снова от одних только этих звуков. А потом Гарри наклонился и, потянувшись, коснулся губами ее губ, и Драко забился под ним, отчаянно пытаясь двигаться навстречу обоим, почти рыдая от наслаждения, и поднял голову, извернувшись, приподнялся на руках, лихорадочно находя губы Гарри своими. Теперь он почти не шевелился сам, лишь отдаваясь ритму, который задавал Гарри, и Луна обхватывала ногами их обоих, все сильнее сжимая пальцами соски Драко, чувствуя, как ладонь Гарри ласкает ее грудь, и шею, и плечи, как Драко бьется, зажатый между ними, отдаваясь — им обоим, а Гарри смотрит на нее совершенно дикими, ошалевшими глазами, шепча — да, вот так, Драко, ох, как же я скучал по тебе, мой Драко, любимый, мой сладкий, мой, мой, мой…

Когда они повалились на кровать, задыхающиеся, выжатые, обнимая друг друга — все трое, Луне казалось, что она умерла и родилась заново этой ночью. В глазах Драко была теплая, мерцающая расслабленность, будто переломался и растаял весь накопившийся за год одиночества лед, затянувший их когда-то. Он мурлыкал и жмурился, прижимаясь лбом к плечу Гарри и, одновременно, затылком — к груди Луны, извернувшись между ними, а они целовались, улыбаясь друг другу, как безумные, а потом Гарри наклонился к Малфою, коротко чмокнув его в губы, и между ними словно пробежала искра. Луна впервые видела такое — так близко, вживую, не в мысливе Гермионы, а находясь прямо рядом, замирая от неожиданности и какого-то странного, щемящего ощущения причастности к чему-то огромному, настоящему. Даже не причастности, наверное, просто — присутствия рядом с этим, осознания, что в мире это — есть, что так действительно бывает.

Они переглянулись, так и не сказав вслух ни слова, и потянули ее к себе — вдвоем, укладывая между собой, зарываясь лицами в ее волосы, обнимая ее, шепча — хорошая моя, сладкая, милая, моя родная, сумасшедшая моя — и гладя ее по плечам, прижимаясь к ней, и касаясь друг друга — все время, будто мимоходом, постоянно, и улыбаясь, Мерлин, она чувствовала эти улыбки даже с закрытыми глазами, теряясь в них и невольно улыбаясь сама, медленно проваливаясь в сон, как в сладкую сказку, которая не закончится утром.

Которая не закончится больше — никогда.

* * *

Назвать Северуса Снейпа сентиментальным человеком — означало бы, вообще-то, сильно покривить душой, и у профессора имелись в запасе пара специально предназначенных нужных слов и взглядов, способных испепелить на месте любого, у кого хватило бы глупости не просто додуматься до такого, но еще и предположить это вслух. В основном, потому, что сентиментальным в глубине души он все-таки был, в чем изредка — два или три раза в жизни — сам себе, скрепя сердце, даже признавался. Что, впрочем, никому не давало права озвучивать подобные идеи и пытаться представить его белым ангелом, измученным жестокой судьбой. Потому что вот это уже было совершенно точно не так.

Северус не считал свою судьбу более жестокой, чем у большинства прочих знакомых ему и при этом все еще живых волшебников, как не считал ее и более мягкой. Всем достается по справедливости — он был уверен в этом тезисе априори, непоколебимо и твердо, в каждом событии видя очередное нерушимое подтверждение своей убежденности.

История с Драко Малфоем и его инициацией вписывалась в эти рамки со скрипом, но все же — вписывалась, как он полагал последние полтора года. Невнятный, сумбурный разговор, который состоялся между ними вчера в забегаловке на Диагон-аллее и который Северус выдержал с похвальной и в чем-то даже завидной стойкостью, как оказалось позднее, просто выбил его из колеи. Снейп не находил себе места весь вечер, запорол экспериментальное зелье, которое пытался приготовить уже вторую неделю, изнывая от дурацкого, непривычного, и от того еще более абсурдного ощущения, что Драко, как ни стыдно это признать, в чем-то был прав.

Драко, которому стоило бы молиться на собственного отца хотя бы за то, что тот благоразумно подчистил ему память. Это была роскошь, за которую Северус в свое время, не раздумывая, отдал бы правую руку — вот только ему этого никто не предлагал и не предоставлял. Жить, зная, помня о том, через что прошел по собственной глупости, куда более неприятно, чем жить с ощущением, что ты помнишь не все — в этом он был уверен настолько же, насколько привык криво усмехаться, слыша о чьих-то неприятностях. Он знал, что люди сами прокладывают себе дорогу к ним — собственной упертостью, нежеланием видеть правду, восторженными надеждами на то, что мир будет к ним снисходителен. Когда это мир ради кого-нибудь прогибался? Очень смешно… вот только большинство предпочитает гордо умереть, но не признать степень своего участия в этом. И так им и надо.