По делу обвиняется... - [8]

— Собственно, как вам сказать... Это что, имеет значение? С товарищем.

— Как его фамилия?

Владик скривился и опять надолго замолк.

— Отвечай! — срываясь на фальцет, рубанул ребром ладони по столу отец.

— Не был я, папа, в театре.

— Стервец какой! А? — обратился хозяин к Соснину. — Ведь содержание рассказывал. «Понравилось»... — передразнил он сына. — Нет, я тебя проучу. Вот капитан уйдет, и ты свое схлопочешь. Выкладывай, куда дел билеты?

— Я их отдал, ну, продал то есть, потом пошли в парк с Саней Никитиным.

— И на вырученные деньги купили сухое вино? Недоросль! — разошелся отец.

Молчание сына весьма красноречиво свидетельствовало о том, что папа не всегда ошибается, как было с Сосниным, которого он принял за толкача.

— Кому вы продали билеты? Вспомните, Владик, это важно, — попросил Соснин.

— Девушке одной. Такая, — юноша с опаской посмотрел на упрямое лицо отца, — накрашенная сильно, с красивой фигурой. И стройная такая, знаете, как балерина.

— Ишь ты, знаток женских линий выискался. Ну, ничего, ты свое получишь, — опять пообещал Самсонов-старший.

Соснин бросил на него недовольный взгляд и вновь обратился к Владику.

— Спортсменка, может, девушка?

— Точно, — обрадовался Самсонов-младший. — Спортсменка. Сумка у нее такая, с кольцами олимпийскими. И еще деревяшки торчали из сумки, — лихорадочно вспоминал Владик. Его, по-видимому, не вдохновляла перспектива остаться наедине с отцом, и он старался задержать Соснина. Но сколько он ни хмурил лоб, напрягая память, никаких подробностей больше вспомнить не мог.

— Какие деревяшки? Ракетки, может? — помогал ему Николай.

Но Владик отрицательно покачал головой. Он с тоской смотрел теперь на собиравшегося уходить капитана.

— Вот мой телефон, если что-нибудь вспомнишь, позвони, — попросил на прощание Николай.

Из дневника Лени Фастова

Мама уехала вчера в командировку, и Алишер засиделся у меня допоздна.

— Остаюсь ночевать у тебя, — объявил он.

Я хоть и обрадовался, но не подал виду.

— Боишься по ночам ходить? Тебя, наверное, девушки провожают. Вот ключ. Постель возьми в сундуке.

Алишер ворчит, что порядочные хозяева так с гостями не обращаются, но я уверяю его, что система самообслуживания теперь широко используется и гостями. Он выходит в другую комнату и что-то долго не возвращается.

— Ты что там застрял?! — кричу я ему. — Уж не прихлопнуло ли тебя крышкой сундука?

В ответ слышится ворчание:

— Такие сундуки только зарывать на необитаемом острове с кладом. Прямо-таки музей старины. А сумка, сумка... Не иначе «времен Очакова и покоренья Крыма»...

— Это все бабушкино, — поясняю я ему, а в ответ слышится звук детского рожка. Я смеюсь: это была моя любимая игрушка, и бабушка спрятала ее в свой сундук, впрочем, как и мои распашонки. Наконец, Алишер возвращается с постельным бельем, и мы укладываемся.

— О чем молчишь, Спиноза? — спрашивает Алишер. — Кинь сигарету.

Половина второго ночи. Кривой ятаган месяца заглядывает в комнату через открытую балконную дверь. Алишер развалился на широкой тахте, я, как и положено хозяину, приткнулся в противоположном углу на раскладушке. Спать не хочется.

— Не мешай спать! — Я швыряю в сторону тахты комнатную туфлю. Снаряд, по-видимому, попадает в цель, потому что Алишер надолго затихает. Копит желчь. Интересно, когда и в виде чего он ее на меня выльет?

Проходит минут десять.

— Дай сигарету, ирод, — голосом профессионального попрошайки стонет Алишер.

Мужчины курят по ночам,

Когда бессонницу почуют.

Не надо доверять врачам:

Они совсем не то врачуют.

Ночных раздумий трибунал,

Глухие ножевые стычки...

Когда бессилен люминал,

Рукой нашаривают спички...

— Капитально, правда?

Стихи мне не нравятся, но Алишер получает честно заработанную сигарету.

— «БТ» куришь, — бубнит он после нескольких глубоких затяжек. — Удивляюсь, как твоей стипендии, которую ты уже давно не получаешь, хватает на такие сигареты?

— Зато вся твоя стипендия уходит на машинисток. Я имею в виду — на оплату их труда.

— Кстати, об оплате. Мы завтра идем в кафе: ты, я, Гарик, Мила и Диля.

Я так подпрыгиваю на раскладушке, что звенит посуда в серванте.

— Неужели завтра — День Первого Гонорара?

— Угадал, — равнодушно бросает Алишер. — Он самый.

— В таком случае, на завтрак не рассчитывай, я люблю ходить в кафе на пустой желудок.

— Смотри не заморозь его, мы пойдем в кафе-мороженое.

На следующий день, когда мы в «Снежке» едим мороженое, я произношу спич:

— Дамы и господа! В числе человеческих добродетелей, наряду со своевременным возвращением взятых взаймы денежных знаков, одно из первых мест занимает смелость. Не смейся, Гарик, это тебе недоступно. Виновнику сегодняшнего торжества, которому — вдумайтесь и содрогнитесь! — без посторонней помощи придется платить за этот лукуллов пир, в смелости не откажешь. Ведь он осмелился взяться за перо после Толстого и Чехова, а на такой шаг не каждый может отважиться. Важно, чтобы Алишер не наследил в искусстве, а сумел оставить свой след!

Потом взял слово Гарик и сказал:

— Я всегда был уверен в одном: для приведения в действие своих литературных задатков Алишеру необходимо было получить денежный задаток, а поскольку таковой имеется, он станет плодовит, как Дюма-отец.